Опер любит розы и одиночество
Шрифт:
— Ну, хорошо, Игнатьевич, идите, вам поспать надо. Придет время, мы во всем разберемся и дадим вам ответ.
Гордый старик молча вышел, оставив после себя ощущение всеобщей разобщенности.
Так мы никогда и не поймем друг друга. Бьемся каждый в одиночку. Я не понимаю своего мужа, дед не понимает меня, Игорь, тот вообще непонятая личность. Почему — Варсонофьевич? Откуда я взяла это имя — Варсонофий?
— Как он? — спросила я сосредоточенно жующего следователя. — Игорь как себя ведет?
— Молчит. Иногда кричит, что не виноват. Подруга говорит,
«Он так каждый день прихлебывает, и его жена все терпит», — не на шутку разозлилась я.
— Кто может подтвердить?
— Только он сам сможет назвать людей, которых видел в Питере. А он замкнулся, не хочет говорить.
— Тогда идите домой, выспитесь, а с утра приступим, — я не выдержала пытки шумным прихле-быванием. — Идите, идите уже…
Теперь осталось выгнать Линчука на мороз — и все в порядке, останусь одна-одинешенька на все УВД. Нет, нам тоже с Мишей надо выспаться — я решительно поднялась со стула.
Только на исходе третьих суток Игорь заговорил. Мне оставалось удивляться его вполне связной речи. Отец Игоря, внимательно наблюдавший за допросом, хранил гробовое молчание. Во избежание лишних жалоб я решила работать с Игорем в присутствии отца и адвоката. В коридоре сидел нахохлившийся Иннокентий Игнатьевич. Он давно простил Игорю все его прегрешения и сейчас «болел» за него, испытывая угрызения совести. Дед жаждал освобождения ненавистного ему прежде парня.
Да, Игоря не было в городе, его брат подтвердил алиби… Отец — директор автобазы — в протоколе допроса дал показания, что в гараже базы никогда не было «Волги» с номером, начинающимся с цифры 40.
Свидетели, вызванные вторично, отреклись от своих же показаний. Никто из них не был на трассе в ту ночь, и они не могли видеть, что в «Волге» находился Игорь…
Замаячившая было удача ловко увернулась от меня, отмахнувшись, как от назойливой мухи.
— Дед, — обратилась я к Иннокентию Игнатьевичу, боясь перепутать его отчество, — дед, извини, но больше мы ничего сделать не можем. Как видишь, и у милиции бывает непруха.
— Да, я понимаю, — Иннокентий Игнатьевич быстро-быстро заморгал глазами, и по морщинистым щекам покатились слезы, — я понимаю. Гришу не вернешь. Я не хочу, чтобы другие безвинные люди страдали.
— Да этому Игорю только на пользу такое испытание, — отмахнулась я, — да и люди перестанут травить его слухами. Ведь вся семья страдала от облыжных обвинений. Теперь он чист перед народом. Кто сможет сказать, что Игорь виноват? Никто! Наша работа оказалась полезной в этой части. Дед, успокойся. Ну, сходи в монастырь, помолись. Не трави душу из-за Гриши. Это ведь трасса, кто угодно мог мчаться на бешеной скорости. Сейчас время ушло, установить невозможно. Это — вечный «глухарь», надо смириться с этим.
— Дочка, да как смириться-то? Спать не могу, есть не могу. Жить не могу.
Иннокентий Игнатьевич закрыл лицо руками.
— Надо жить,
— Нет, дочка, больше не буду. И министру своему скажи, что больше не буду писать жалобы.
— А, — засмеялась я, взглянув на Линчука, — министр, он — высоко и далеко, в Москве. Иннокентий Игнатьевич, — наконец-то мне удалось выговорить отчество с первого раза, — если будет невмоготу, пишите хоть в Организацию Объединенных Наций. Вот вам мой телефон, звоните или сразу приезжайте в управление. Только не мучайте себя. Вы и так сделали все, что могли.
В машине мы ехали молча, тихо ненавидя друг друга. Линчук пытался спать. Он удобно устроился на заднем сиденье. Гаишник (второй был отправлен в Питер в день прибытия) тоже молчал, злясь на нас с Мишей, на погоду, на убогую зарплату и вообще на жизнь.
Я молчала. Я испытывала комплекс вины перед Игорем и Иннокентием Игнатьевичем. Закрыв глаза, я занялась подсчетом своих земных грехов. Вот и прибавила себе еще два греха, вовек их не замолить, по крайней мере в этой жизни. Грехи повиснут на мне, как медали. Грехи вместо награды! Ужаснувшись от количества обиженных мною людей, я покраснела и разозлилась. В моем далеко не невинном возрасте я не утратила способности краснеть, особенно при воспоминании о грехах, как явных, так и мнимых.
Пришлось выстраивать другую схему житейских отношений — к примеру, я спасла Игоря от ложных обвинений, а Иннокентию Игнатьевичу придала мужества в его горе. Грехи сразу утратили остроту, в таком восприятии они выглядели не грехами, а чем-то иным, вроде спасения душ утопающих.
В роли спасителя человечества я понравилась себе гораздо больше, чем в греховном обличье. Сразу успокоилась и уснула. И ничего мне не приснилось.
Стол Юрия Григорьевича пугал своей пустотой. Наверное, начальник задерживался на утреннем оперативном совещании. Я уселась за компьютер и долго возилась с какими-то бумагами.
Наконец-то включила монитор и увидела неоконченный доклад.
Доклад застыл посередине. Как желейная масса. Без меня он почему-то не увеличился в объеме, оставаясь в прежнем состоянии. Буквы сливались в сплошную строку с мерцающими точками. Моя голова зазвенела от пустоты. Совсем как начальнический стол.
— Гюзель Аркадьевна, объявляю вам взыскание, — громогласно заявил Юрий Григорьевич, влетая в кабинет. — Почему не позвонили, не доложили о результатах? Я готов выслушать ваши объяснения.
Объяснять мне было нечего. Я толком не выполнила задание. Чем нарушила субординацию. Уткнувшись в монитор, я соображала, что бы такое сморозить.
Рапорт о проделанной работе лежал у Юрия Григорьевича на столе. Он несколько раз прочитал его и негромко сказал:
— Жаль, что вы ничего не сделали. Я был уверен, что вы справитесь.
«Почему он так хочет выслужиться? Неужели доклад министру для него так важен? Ведь дело выеденного яйца не стоит», — думала я, злясь на Юрия Григорьевича.