Операция "Берег"
Шрифт:
Захрипел, откинулся на спину пулеметчик, плечо зажимал:
— Мить, порубят, тикай. Или сюда падай, лента ще есть…
От «максима» шибало разгоряченным металлом, а навстречу росло, налетало уже во всю ширь улочки — топот, ржание, крик жуткий, дунуло едким жаром пота разгоряченных, взбешенных страхом и нагайками коней. Поддалась пальцам запасного пулеметчика гашетка: не людей и коней очередь свинца резала, а движение безумное, весь мир сметающее. Орал в ужасе красноармеец Иванов, себя не слыша, дрожал в лихорадке тяжелый «станковый»… Оставшаяся половина ленты — слава богу,
Это же так просто: или ты, или тебя.
А вот потом — когда на улицу, заваленную мертвыми и полуживыми, стонущими, плачущими лошадьми и людьми, смотришь — вовсе и не просто. Безумие и страх схлынут, а понимания нет. Зачем? Они зачем? А ты зачем? Вон их сколько — навсегда мертвых и покалеченных.
Дружно захлопали винтовки на фланге — подходила рота 3-го Крестьянско-Пролетарского полка, наконец преодолевшая бесконечное поле между деревнями.
Не-не-не, вовсе не Митька тогда улицу тушами и телами завалил. Большую часть эскадронные пулеметчики положили. А Иванов, чего Иванов… ленту только и докончил. Считай, в упор, правда, но тут какой выбор…
Отрезай, отмерять некогда. Или ты, или тебя.
Пара сапог хороших тогда досталась. Лег среди лихих атаманцев кто-то со ступнями мелковатыми, почти детскими. Не Митька те сапоги снимал, эскадронцы отдали. Отличная обувка, прямо сразу видно — сносу не будет. Нет, хороши. Но вот когда стягиваешь-натягиваешь, чувство этакое… как будто почистить бы надо. Изнутри почистить, что ли. В общем, привычка к таким сапогам нужна.
* * *
19 января 1945 года
6 км южнее городка Ауловёнен[. 19:11
Привычка ко всему нужна. Умирать, к примеру, без привычки тоже тяжеловато. Вон лейтенант — сопляк сопляком, а уже умеет. Спокоен, как ихний литой танковый трак. Молодец.
— Что там, бронетанковый товарищ командир?
— Да ничего. Отошли вроде. У тебя с патронами как?
— Чуток. На винтарь буду переналаживаться.
— Может и не понадобится. Вроде атакуют наши. Слышишь?
Ерзает слегка лейтенант на холодном снегу. Все ж переживает. За фольварком — или как там правильно здешнее хозяйство именуют — довольно активно палят. Автоматы, пулеметы, винтовочки…. И на невидимой, но недалекой дороге тоже суета — похоже, окончательно отходят германцы. Момент этакий… тонкий. До подбитого танка и остатков экипажа дела уже никому нет. Но засели-то битые танкисты поневоле на проходе, тут запросто зацепят невзначай в атаке или отступлении. Танк лейтенантский, кстати, опять потух — упорные они с командиром, не желают навсегда помирать-детонировать.
На дороге, все так же невидимо, ухает орудие… раз, другой… и еще. Не иначе, та неуловимая фрицевская самоходка отход прикрывает.
— Вот сука! — совершенно не по-комсомольски возмущается лейтенант Терсков.
И тут накрывают: и дорогу, и окраину фольварка, и уже битого «154»-го…
Артналет
Митрич старается не мычать в мерзлые комья земли — по ноге словно прикладом двинули, под шинелью горячо, кровь течет. Последний разрыв уже дальний, стихает грохот, слышно, как стонет лейтенант.
— Бронетанковый, тебя куда?
Лейтенант отвечает обиженным, не особо умелым матом: выясняется, что в ягодицу, видимо, не смертельно.
Вот и пакеты первой помощи пригодились. Плаховый гарнизон, неловко ворочаясь, перевязывает друг друга, стараясь не высовываться. По сути, ранения пустяковые, но жопу бинтовать сложно, тут пока комбинезон разрежешь, доберешься…
— Вот что у тебя, Митрич, за нож ущербный? Одно название.
— Хороший нож, он вообще не теряется. Опять же рукоять натуральной слоновой кости. Сточился и поломан слегка, это да. А у тебя и такого нет.
— Моя финка в танке осталась, — лейтенант прилаживает лоскуты вспоротого комбинезона, бинт под ними сияет ярко-розовеющим пятном. — Впрочем, она не финка была, так, добротный инструмент. Слушай, вот как это объяснить — я же головой к разрыву лежал. А попало в зад.
— А ты в голову и хотел? Или в брюхо?
— Да я вообще бы обошелся. У тебя как? Ногу чувствуешь?
— Ляжка, она ляжка и есть. Зарубцуется. Если башку не отстрелят.
— Не скажи. Бедро — опасное дело, не смотри, что в основном мясное. Мне рассказывали. Там сосуды, пробьет, запросто кровью истечешь.
— То вряд ли. Неглубоко осколок, чую, как карябает.
— Ладно, — лейтенант для успокоения духа проверяет уцелевший пулемет.
Холод пробирает, влажной серостью давит на плахи и лежащих бойцов низкое небо Пруссии. Только разговором и можно слегка согреться.
…— Не, я курить давно бросил, — поясняет лейтенант. — У нас один механик само-поджегся. Работал, потом сел на перекур, искра от самокрутки, комбез как полыхнет…. Прямо меж ног всю кожу начисто спалило. Ну его к черту, думаю, обойдусь без табака. Я же в училище только закурил.
— Верно. Я тоже давно бросил.
— Очень правильно. В твоем возрасте за легкими следить надо.
Митрич коротко хохотнул. Лейтенант спохватился:
— Я про возраст к тому, что серьезного человека и без дымления табаком уважают. Слушай, тебе зубы в тюрьме… того? Или ранение?
— Разве похоже? Не, не в тюрьме, это, можно сказать, производственная травма. Дорожное происшествие.
— Гм, ладно. Я не выспрашиваю, просто к слову пришлось. В зубы, конечно, плохо. Не лучше, чем в зад.
— Дался тебе этот зад, лейтенант. Нашел переживание. Не кровит, заживет в два счета.
— Надеюсь. Но все же сходу объяснить штатскому человеку, откуда там шрам… невесть что про меня подумают.
— В бане, что ли?
— Ну, хотя бы в бане. Шуточки начнутся. Скажут: «трус, драпал, да догнало».