Операция "Берег"
Шрифт:
— Лодки такие. Из специального дерева, оно выдалбливается хорошо.
…Гуххх… — вновь проносилось над Кадашами эхо выстрела-разрыва. В артиллерии Митька разбирался слабо, но соседи говорили, что бьют «шестидюймовыми». Бабахали по Кремлю, а до этого юнкера там целый полк солдат штыками покололи, а до того еще много чего случилось: что правда, а что наоборот, понять трудно…
Райка захныкала, вместе сидели под столом, на старом тулупе. Понятно, стол не форт и даже не окоп, но если стекла выбьет, хоть не порежут.
— Митька, воды
Иванов-младший налил из чайника в стакан, пахнущий сладким вином. Мать выпила, спросила:
— Чего там?
— Стреляют. Из пушек.
— Вот дьяволы. Когда утомятся уж? Дай Райке карамельку, там есть, — мать повернулась, натянула на голову одеяло.
Карамель была хорошая, фунта, наверное, три. И целый мешок одуряюще пахучего кофе. Хлеба не было. На улице постукивало: ружья, пулеметы…
Насчет кофе Митька так и не понял: что за продукт? Как его не заваривай, как в чашке не настаивай, все равно пить невозможно. Обплевались тогда с Райкой.
Жизнь такая и пошла — только обплеваться да и сдохнуть. Октябрьские бои были недолги. Торжественно похоронили погибших, разобрали баррикады на Серпуховской, Арбате, и прочих улицах-площадях, но в лавках и магазинах дешевизны и изобилия не наступило. А вот кинофабрика окончательно закрылась — последние киношники в Ялту уезжали. Дали на прощание Митьке чуток денег, ведро крымских грецких орехов и набор хорошего, но наполовину растерявшегося бельгийского инструмента.
Орехи пришлись кстати: стукнешь молотком по кожуре, слегка надобьешь, Райка потом сидит, долго выколупывает, вроде как при деле. Почти на всю зиму занятия хватило. А зима была… дрянь зима.
Немного поработал Митька у знакомых отца — стекла в окна вставляли. Но заказов было мало, новое стекло поди достань, да и помощи от мальчишки, по правде сказать, не очень много. Не кинофабрика, где сразу сто дел делают, любые руки и ноги сгодятся.
В марте исполнилось Дмитрию Иванову полноценных двенадцать лет. Никто об этом не вспомнил — Райка по малолетству датами вообще не владела, мать уже неделю дома не появлялась, хорошо, что хоть денег оставила. Сходил Митька на Полянский рынок, купил хороших соленых огурцов и шматок сала, сварил картошки. Сестра налопалась, уснула, а новорожденный сидел у печи, грыз огурец. На душе было… словно все кошки Кадашей туда насрали. Достал оставленную матерью початую бутылку водки, налил стопку… Тьфу, прямо как кофе, даже хуже, еще и едкая, падла.
Вроде и нельзя было так жить, но жилось. До лета дожилось, пока Авдей не появился.
…Пришли как-то ночью, гурьбой, человек шесть, мать с ними, да еще одна баба. Пили и говорили негромко, но понял Митька, что накрыли «малину» красногвардейцы, довел шумный притон новую власть. Наутро ушли гости, а Авдей остался.
Вечером плотно прикрывал Митька дверь в малую комнату, отгораживал себя с сестрой, но оно ж все
— Мить, он ее щиплет, а? — шептала Райка.
— Да выпили, смеются.
— Так то разве смех? Зачем нам Авдей? Мить, наша мамка не дура же, а?
Что тут скажешь? И дура, и блядь наша мамка, все верно соседи говорят. Но разве ляпнешь такое малой девчонке? У нее же иной мамки нету.
А Авдей был парнем крепким, здоровым, пожалуй, что и красивым. Говорил мало, деньги всегда имел. Помоложе матери, но кто в доме главный, вопроса не имелось. Улыбался редко и коротко, и та улыбка как лед в углу апрельского двора — холодная и вся в черную точку-крапинку.
Как-то предупредил:
— Ты, щенок, мне в спину не косись. Не терплю.
— А отец вернется, что делать будешь? — спросил Митька.
Сгребли за ворот и к стене притиснули так быстро, что и моргнуть не успел.
— Отец? — шепнул Авдей. — То пустое. Если с германцами не сгинул, тут сгинет. То пустое и простое, Митяйка. Кормлю ж вас, руки должны целовать. А ты вдруг «отец». Вша ты неблагодарная. Понял?
Придушенный Митька даже кивнуть не мог, да оно не особо и требовалось.
Не склонен был к пустословию Авдей. Не болтал, не буянил. Днем спал, в меру выпивши, ночью исчезал, порой на несколько дней. Возвращался с провизией, вещичками, деньгами, на которые уже, правда, особо ничего не купишь. Но не голодали, всё в доме было. А еще два ножа у Авдея имелись: за голенищем носил и в рукаве.
Когда «друг сердца» бывал дома, мать на цыпочках по хозяйству возилась — обед, ужин, пол чистый, рубаха и кальсоны стиранные — все к сроку. Исчезал надолго Авдей, и маманька себе вольный продых давала — заполночь, а то и к утру до дому прибредала.
Догадывался Митька, что вечно такой жизнь не будет — или мать «перо» под ребра за свои гульки получит, или где-нибудь хлопнут ловкого Авдея чекисты. Предпочтительно, конечно, второй поворот. Хотя… Былую нормальную мамку уже и вспомнить не получалось.
Вышло и вовсе иначе.
Возвращался Митька с рынка, где всегда менял книжки с малой доплатой. По нынешним почти сытным, но гадостным временам, сидеть да читать в мастерской было единственным хорошим делом. Уже в переулке окликнул Петька-Черт, бывший одноклассник.
— Слышь, Митяй, ты до дому живей беги. К вам солдат какой-то пошел. Ты глянь, может, батька твой. Вроде похож.
Митька оторопел:
— Когда пришел?
— Так с час назад примерно. Смотри, как бы он твою маманьку…
Митька поглубже сунул за пазуху растрепанных «Царевну» старинного писателя Салиаса[6] и прошлогодний «Миръ приключений», метнулся по переулку.
Во дворе сидела сестра, рыдала навзрыд.
— Ты чего, Райка?
— Он… солдат. А мамка… а он как даст, — сопли у сестры шли пузырями.