Операция «Булгаков»
Шрифт:
Лито как лито. Здесь также давали крупу и также жалованье за август платили в декабре. И я начал служить. И вот тут в безобразнейшей наготе предо мной встал вопрос… о комнате.
Как ни крути, товарищ Бездомный, человеку нужна комната.
Без комнаты человек жить не может.
Мой полушубок заменял мне пальто, одеяло, скатерть и постель. Но он не мог заменить комнаты, так же как и чемоданчик. Чемоданчик был слишком мал. Кроме того, его нельзя было отапливать. И, кроме того, мне казалось неприличным, чтобы служащий человек жил в чемодане.
Где мне только не приходилось ночевать
Он очень красив, этот бульвар, но в ноябре провести на нем больше одной ночи нельзя. Каждый, кто желает, может лично убедиться в этом – по точным сведениям науки на бульваре в конце осени случается даже не 18 градусов, а 271, – и все они ниже нуля. А для того, чтобы прекратить мою литературно-пролетарскую жизнь, достаточно гораздо меньшего количества этих градусов».
«…дотерпеть мне удалось только до полуночи, потом нервы не выдержали – я поднялся и начал прохаживаться по аллее.
Ночь выдалась светлая – небо безоблачное, луна в три четверти, белейший снег…
В тот момент, когда я развернулся и пошел в сторону Арбата, со стороны памятника Гоголю на бульваре показались двое.
Они двигались прямо на меня.
В первый момент я решил, что нарвался на грабителей, и для начала прикинул – не пора ли дать стрекача? Только драный полушубок мехом наружу, светившийся на плечах одного из незнакомцев, придавил дурную мысль.
Привлекшая мое внимание косматая дрянь приходилась родной сестрой моему охабню. Только ополоумевший бандит мог выйти на дело в таком приметном наряде. Правда, были и отличия – например, на моем охабне не было пуговиц. Он не застегивался, просто полы накладывались одна на другую и поддерживать их следовала длиннющими рукавами.
А у его собрата были пуговицы – крупные и к тому же деревянные.
Заметив меня, незнакомец невольно притормозил.
Вам не дано вообразить, уважаемый Ванюша, что испытал неприкаянный, замерзший до отсутствия чувств, литератор, когда в приблизившемся незнакомце разглядел встреченного в Батуме кавказца, призывавшего его к служению грузчикам, прачкам, посудомойкам и прочим пролетариям. О крестьянах я не говорю, так как крестьяне – вы, Ванюша, кажется, сам из крестьян? – тогда были поголовно неграмотны.
Он встретил меня уже подзабытым.
– Вах-вах, кого я вижу!
Сопровождавший его бравый громила в сапогах, наряженный в добротное стеганое пальто и казачью папаху, тут же сунул руку в карман, однако владелец полушубка жестом остановил его.
Я скромно потупил глаза, потом рискнул и поздоровался.
Поинтересовался здоровьем.
Он ответил, что морские ванны пошли ему на пользу.
– …впрочем, как и вам тоже. На днях товарищи доложили, будто в Москве появилась выдающаяся доха, которая могла бы дат сто очков вперед моему полушубку. Я не поверил, ведь этот полушубок, валенки, а также шапку, я вывез из Енисейска, когда возвращался из ссылки в семнадцатом году. Неужели в Батуме тоже шьют такую шикарную меховую одежду?
– Нет, эту доху я раздобыл в Киеве.
– На улицах не смеются?
– Смеяться не смеются, но оглядываться оглядываются.
– Это
Должен признать, его русская речь заметно поправилась. Видно, Москва даже у самых национальных большевиков способна отбить местный акцент. Здесь воленс-неволенс заговоришь на самодержавном наречии.
Незнакомец не без большевистского юмора поинтересовался.
– Помню, вы отчаянно желали списать ваши прошлые контрреволюционные грешки на морскую стихию. Типер решили побороться с морозом?
Стараясь попасть зубом на зуб, я напомнил:
– Не вы ли советовали попробовать создать что-либо стоящее для грузчиков? Вот я, рассчитавшись с прошлым, приехал в Москву и даже работу нашел.
– Где, если не секрет?
– В Главполитпросвете.
Незнакомец хмыкнул.
– У Крупской, что ли? Неужели взяли?.. Темна бюрократическая водица. На какую должност?
– Секретарем литературной секции. Будьте уверены, я уже успел освоиться в вашей социалистической действительности и заранее обзавелся рекомендательным письмом из Владикавказского ревкома – товарищ, мол, перековался и сердцем принял пролетарскую революцию, что доказал сочинением пьес о победе трудового кавказского народа над местными кулаками и феодалами.
– Не слишком ли бистро перековался?
– Жить захочешь, поторопишься.
– Чем сейчас занимаетес?
– Изо всех сил помогаю бороться с голодом. Сочиняю частушки.
– Например?..
Я не поленился встать в позу и продекламировал:
Ты знаешь, товарищ, про ужас голодный,Горит ли огонь в твоей честной груди?И если ты честен, то чем только можешь,На помощь голодным приди.– М-да, – посочувствовал незнакомец, – такие стихи можно писат, только обморозившись.
Пришлось признаться:
– Я никогда не писал стихов.
Была ночь, мороз, самое глухое время суток. Вокруг – городская пустыня, в которой едва теплились тела трех человек – точнее, двух, потому что третий, в пальто, за все время нашего разговора так и не выказал никакого человеческого интереса к морозу, к лунной ночи, к встрече двух, сумевших увильнуть от смерти современников. Возможно, выполняя служебное задание, ему не полагалось мерзнуть?
Или быть человеком.
– …беда без квартиры. Хотя бы какую-нибудь паршивую комнатешку советская власть мне выделила.
– А вы к советской власти обращались?
– Обращался. Не могу даже примерно припомнить, сколько раз ходил в домоуправление с просьбой прописать меня на совместное жительство.
Эта была настолько волнующая тема, что я не постеснялся выложить ему все – и про председателя домкома, толстого, окрашенного в самоварную краску человека в барашковой шапке и с барашковым же воротником. Он любил сидеть, растопырив локти и медными глазами изучая дыры на моем полушубке. Описал членов управления в барашковых шапках, окружавших своего предводителя».