Операция «Хамелеон»
Шрифт:
— А кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
— Доктором! — не задумываясь, ответил мальчуган. — Как доктор Смит!
Элинор грустно улыбнулась.
— А что ты знаешь о докторе Смите? — ласково спросила она.
Шува посмотрел на нее с удивлением:
— А разве вы, мадам, его не знаете? Элинор неуверенно улыбнулась:
— Кажется, знаю.
— Знаете! — твердо заявил Шува. — Кто же его не знает? Доктор Смит — хороший человек. Он делает уколы и лечит людей от обезьяньей болезни. Его лагерь за горой.
— Обязательно! А вот и твои «утки»!
Элинор кивнула в сторону небольшой рощи, из которой одна за другой выскальзывали черные фигурки. Они спешили в том же направлении, в котором шла машина.
— Уже знают, что вы приехали! — заявил Шува.
— От кого?
Мальчик пожал плечами и ничего не ответил: видимо, вопрос показался ему слишком уж несерьезным.
— Сообщили тамтамы, — саркастически заметил молчавший до сих пор Роберт. — В Африке все и обо всем сообщается тамтамами. По крайней мере, в этом твердо уверены туристы. А в данном случае друзья Шувы просто успели забежать к участницам этого аттракциона и сообщить им, что клиенты прибыли. Обычное разделение труда, хорошо налаженный бизнес.
— Или…
Он посмотрел на Петра:
— Как вы бы сказали: проникновение капиталистических отношений в первобытно-общинное общество.
Петр промолчал. Австралиец, успокоившийся было в дороге, опять нервничал.
— Стоп! — сказал Шува. — Дальше дороги нет.
Они вышли из машины и пошли через редкую рощу невысоких кривых и тонких деревьев по узкой тропинке. Метров через двести тропинка уперлась в довольно большую хижину, перед которой была вытоптана площадка метров десять в диаметре.
Из хижины навстречу им поспешно вышел худой и высокий гвианиец. Он остановился перед пришельцами и вежливо улыбнулся, затем вопросительно поглядел на Шуву.
Мальчик спросил его о чем-то на местном языке, северянин кивнул, сказал несколько слов. Потом указал куда-то в сторону оставшейся позади них рощи.
Петр оглянулся. По узкой тропинке одна за другой из рощи выскальзывали обнаженные женщины. Их было человек пятнадцать. Пожилые матроны с высохшими грудями и отвислыми животами, стройные и гибкие, девочки-подростки, едва-едва только лишь начавшие оформляться.
Вся их одежда состояла из тонкого плетеного пояска, с которого свешивалось по пучку травы — спереди и сзади. В руках они держали примитивные мотыги — короткие, изогнутые: два куска дерева, связанные корой.
Губы у всех были изуродованы. Плоские деревянные пластины действительно делали их похожими на клювы уток — широкие, сильно вытянутые вперед. Рты из-за этого не закрывались, и виднелись зубы, оранжевые от жевания какой-то травы.
Командовала всеми пожилая и толстая матрона. Она выделялась властными манерами и шляпой — куском автомобильной шины,
Петр поднял фотоаппарат, предусмотрительно прихваченный им из машины, но женщины вдруг загалдели, замахали на него руками, а матрона в шляпе быстро заговорила, обращаясь к северянину. Тот поднял руку, и все смолкло.
Шува уже знал, что последует дальше. И, не дожидаясь, что скажет северянин, заговорил деловым тоном:
— Снимать разрешается. Один снимок — один шиллинг. Снимать киноаппаратом — пять шиллингов.
— О'кэй! — перебил его австралиец. Он держал в руках кинокамеру и уже проверял экспозицию.
«О'кэй» было здесь понятно всем. Северянин вежливо отступил в тень хижины, а женщины принялись позировать. Они становились то живописными группами, то выталкивали вперед «солисток» для крупноплановой съемки, то делали вид, будто работают своими мотыгами, то располагались словно на отдых.
Чувствовалось, что они проделывали это уже сотни раз, что все это для них привычная и хорошо оплачиваемая работа. И кто знает, сколько им пришлось заплатить тому, кто повесил в рест-хаузе Бинды объявление с точным указанием количества миль до этой поляны.
Петр поднял фотоаппарат, но, когда в видоискателе появилась группа обнаженных девушек, делающих вид, будто они работают, что-то заставило его опустить камеру.
Чувство, заставившее его сделать это, было слишком сложным, чтобы он сам мог разобраться в нем вот так, сразу. Нет, это было не ханжество, не смущение перед наготой женского тела, это была скорее жалость, и даже не жалость, а протест, возмущение тем, что заставило этих женщин стать профессиональными торговками своим уродством.
Матрона в резиновой шляпе заметила, что он не снимает, и заговорила громко, возмущенно, размахивая руками.
Глазенки Шувы блеснули любопытством.
— Сэр, вам не нравятся женщины-«утки»? Мадам очень недовольна этим — ведь они шли сюда специально для вас, чтобы вы сфотографировали их и заплатили деньги.
Петр поспешно сунул руку в карман. Матрона вся подалась вперед, но северянин, стоявший у стены хижины, шагнул к Петру и протянул руку.
— Деньги ему, — заторопился Шува. — Он хозяин…
Это было как бы знаком. Северянин взял монету из рук Петра и опять вежливо улыбнулся. Затем протянул руку ко все еще стрекочущему кинокамерой Роберту.
И только теперь Петр заметил, что Элинор не было рядом с ними. Он вертел головой во все стороны и наконец увидел ее. Художница сидела спиной к ним на большом валуне метрах в ста, в тени рощи. Плечи ее были опущены.
Северянин аккуратно сложил полученные деньги в небольшой кожаный мешочек и спрятал его в складках одежды, опять молча и вежливо улыбнулся и отступил в тень хижины. И сразу женщины кинулись к Петру и Роберту.