Операция «Канкан»
Шрифт:
Оловянные глазки Фашиста изумленно моргают.
– Но в лагере есть же культурные! Инженеры, служащие.
Смотрю сочувственно.
– Есть. Их так и зовут – лагерная пыль. Выживать на зоне, даже получать некие радости этой жизни умеют только воры. Я у блатных учусь – держаться, говорить, вести себя по понятиям.
– Получается?
– Не всегда. Зачем-то на Тунгуса с Зямой сорвался. Подфартило – этап ушел. Законники мне бы растусовали, что рамсы попутал, – замечаю его непонятливость и перевожу с тюремного на русский: –
Ганса не радует перспектива становиться законченным зэком.
– Покурить бы…
Ну, здесь нет папиросного ларька. Пиджак с кровавым пятном уплывает в недра камеры, взамен получаем горсть табака-самосада и кривые обрывки газетной бумаги.
– Учись, Фашист, – веско талдычит Василий. – Курева всегда мало.
Он глубоко вдыхает вонючий дым, отдает мне самокрутку. Бывший владелец пиджака получает бычок последним. Всего одна жалкая затяжка, и огонек обжигает пальцы.
– У вас в Германии, небось, сигары буржуйские?
Новичок не успевает ответить Трактору, что он советский немец. Наши национальные откровения прерываются. Пупок с лычками сержанта выводит меня и Мюллера в коридор, втыкает носом в стену. Гремят замки, лязгают двери, повторяя в миллиардный раз тюремную музыку. Нас ведут куда-то вниз через бесконечные лестницы и проходы, широкие по дореволюционной моде. Но даже бесконечность рано или поздно достигает финиша. В нашем случае это пенал метр на два метра, не только без койки, но даже без стула. Наконец, меня вталкивают в допросную камеру, где стол и два табурета, все привинчено к полу. Хмурый лейтенант госбезопасности топчется на месте. В руках у него тощая папочка с моей фамилией на обложке, протягивает ее капитану, что занял насест за столом.
– Еще один, товарищ капитан. Пятьдесят восьмая – двенадцать, недонесение о контрреволюционном преступлении.
Старший из двух гэбэшников – наверняка любимец женщин, чернявый красавчик кавказского типа с тонкой полоской усов. Летеха такой же простой, как все наши поволжские. Молодая лысина и полнота здорово портят облик грозного гэбиста с орденом Красного Знамени на застиранном сукне гимнастерки.
– Связан с Мюллером?
– Нет, товарищ капитан. Член семьи изменника Родины. Его тоже – в Москву?
Дело принимает неожиданный оборот. Откуда-то свалились залетные москвичи. Лубянка забирает Фашиста у Казанской госбезопасности. Вот новости! И меня заодно?
– Обязательно! – смуглая рука с редкими волосиками властно шлепает по столешнице. – Что вообще у них за порядки? Почему враги народа в одной хате с блатными? Не во внутренней тюрьме НКВД?
Я сочувственно киваю. Да, непорядок! И общество ворья мне опостылело до поросячьего визга.
Капитан не обращает внимания. Он рассматривает листики моего дела, ту часть, что пришпилена к тюремной «истории болезни».
– ЧСИР… Ага – недонесение. О чем же ты умолчал? Небось, отец готовил поджог в паровозном депо?
Вопросы
– Трищ капитан, разрешите, я его спрошу, – суетится лейтенант.
Тот кивает, и мне в торец влетает первая зуботычина. Пока – предупредительная. Отчаянно кручу головой, молюсь истово: не знал ничего об отцовских делах, гражданин начальник, иначе бы как Павлик Морозов…
Стенания прерываются ударом. И как по заведенному: вопрос – удар. Аккуратно лупит, не калечит. Я, как и многие другие в допросных подвалах, мучаюсь с выбором – сказать товарищам с синими петлицами некие слова, и побои прекратятся. Но…
– В Москве доработаем, – останавливает коллегу капитан. – Давай Мюллера.
В пенале холодные стены. К ним мучительно приятно прижаться после допроса. Так коротаю время, пока в клетуху не возвращают Фашиста.
Облик его, до того бесцветный, что прошел бы мимо него на улице – не заметил, теперь расписан палитрой сумасшедшего художника. Трогаю свои распухшие губы. Боюсь, выгляжу не лучше.
– Я здесь не вынесу…
– Вешайся.
– Теодор! – немец наваливается на меня и яростно шепчет на ухо: – Они говорили… Нас отправят в Москву. Нужно бежать по пути!
– Отвянь, а? Выход отсюда один – оттрубить от звонка до звонка и откинуться.
– Меня обвиняют в шпионаже! Могут и в расход. Вам просто говорить, статья-то уголовная!
Тут и огорошиваю его, что сам хожу под пятьдесят восьмой, только не кричал об этом на каждом углу. В транзитке и пересылке катит, дальше тихариться бессмысленно. Опытные говорят – в лагере на перекличке зэк называет статью.
– Майн Гот! Вот почему вас тоже в Москву…
Мы снова шагаем по тюремным коридорам, впереди маячит узкая спина с влажным потным пятном на рубахе. Ночью он прижимается губами к моему уху, и неожиданно все меняется.
Сокамерник говорит на современном немецком, что учили в школе, а не архаичном наречии фольксдойче. Главное – тон другой. Еще час назад мужчинка был никакой, камерная шестерка, даже имя и фамилия его, Ганс Мюллер, в Германии звучит как Иван Петров в России. Сейчас слышен тихий голос человека, привыкшего командовать и ожидающего повиновения. Я раздраженно его одергиваю.
– Ты, часом, не ссученный? Врезали мусора по арбузу, подписался меня на рывок подбить и куму вложить?
А он опять за свое.
– Вы умны не по годам, Тео. И прекрасно понимаете, что нормальная жизнь вас не ждет никогда, даже если выдержите лагерь. Поражение в правах, вечное поселение вдали от крупных городов… Согласны прозябать или возьмете судьбу в свои руки?
Я крепко сжимаю пятерней его распухшую щеку. Шипит от боли, но терпит.
– Ты кто?!
– Не тот, за кого меня принимает госбезопасность. Я очень непростой человек. Могу сильно помочь вам, если сбежим.