Операция «Сострадание»

Незнанский Фридрих Евсеевич

Прочесывая свою порцию записей, Турецкий задержался на фрагменте семейного быта супругов Великановых:

«Ксения приобрела нервность в еде. Сидеть с ней за одним столом становится невыносимо: в моем присутствии она обязательно начинает стучать ножом и вилкой по тарелке при разрезании мяса, обрызгивать скатерть соусом или (самое безобидное!) измельчать накрашенными в кровь ногтями бумажную салфетку. Не раз я ловил ее на тайном поедании из шуршащих пакетиков соленого арахиса, жареных семечек и прочей мусорной снеди. Удовлетворив эту потребность, она бежит к унитазу и засовывает два пальца в рот, как будто вместе с недоброкачественной пищей стремится изгнать из себя нечто ее беспокоящее. Нечто, вошедшее в ее жизнь вместе со

мной… Кое-что относительно моих желаний она знает точно, об остальном может только догадываться. Я не обязан оправдываться перед Ксенией: я таков, каков я есть. Когда она узнала, каков я на самом деле, она, с извечной враждебностью, обращаемой женщиной против того, кто не в силах любить ее, могла бы изгнать меня — раз и навсегда, вместо того чтобы практиковать свои пищевые фокусы. Или завести себе любовника, на худой конец. Неужели я бы ее не понял? Неужели я бы ее упрекнул? Упрекать скорее следовало бы меня, потому что я ее обманул. Невольно. Я пытался, скорее, обмануть свою природу, полагал, что если не получилось с Лилей, получится с Ксенией, которая совсем не похожа на Лилю. Не получилось; ну так что же! Это не причина для Ксении портить свою жизнь. Она свободна любить кого хочет, точно так же, как свободен в этом и я.

Но она этого не сделает. Наоборот, когда ей открылась моя основная сущность, Ксения впилась в меня еще сильнее. Следует предположить, что обладание мужчиной имеет для женщины самостоятельную ценность…»

Этот фрагмент заставил Александра Борисовича задуматься. Крепко задуматься… Из раздумий его вывел голос Славы:

— Саня! Саня, ты только взгляни, что он пишет! Это последняя тетрадь… Великанов предчувствовал свою смерть!

Строки последней тетради обдавали холодом:

«Моя жизнь подходит к концу.

Я только что произнес эти слова вслух, стоя перед зеркалом, и почувствовал, что из моих уст они звучат до странности фальшиво. Я нахожусь в жизнеспособном, далеком от старости возрасте. На моем лице совсем немного морщин. Мои внутренние органы в безукоризненном порядке — правильный образ жизни, ежедневные пробежки с моржеванием и ежегодная диспансеризация делают свое дело. Кровь струится по моим сосудам без лишних завихрений. Я — отличный представитель человеческой породы. Таким, как я, мои коллеги без колебаний запишут в медицинской карте: «Практически здоров».

И тем не менее, среди полного здоровья и того, что люди называют материальным благополучием, я готов умереть…

Нет! Написав последние слова, я усомнился. Я не готов умереть, я хочу жить! В мире, который я покидаю, остается много такого, что я не увидел, не пережил, не ощутил. Но смерть не спрашивает о наших желаниях. Я чувствую ее дыхание, ее нежную кожу, вдыхаю запах ее светлых волос. Она постоянно рядом с нами, когда мы вместе — я и мой мальчик, моя статуя, мой идеал. В последнее время смерть полюбила присутствовать за его плечом, проникать в его тело, подменять его сущность. А может быть, смерть — это и есть ОН?

Я начинаю понимать традицию изображений смерти, которая раньше вызывала мое недоумение. Да, действительно, древним грекам мог видеться Танат, брат бога сна Гипноса, такой же нагой, могучий и прекрасный. Для обитателей европейского Средневековья, привычных к созерцанию выставляемых напоказ в церквах мощей, смерть закономерно была скелетом, кое-как обтянутым лохмотьями кожи и прикрытым черным монашеским одеянием с капюшоном. А я? Мое поколение, полусоветское-полукапиталистическое, не принадлежит ни к одной традиции и вынуждено собственноручно лепить и искать образ смерти. Мой образ смерти сам меня нашел. Не самый плохой образ. Пожалуй, лучшее, что я могу пожелать себе, — покинуть этот мир путем любви.

Почему же мне страшно?

Догадка давно брезжила на дне моего естества, не допускаемая в сознание. Однако недавно мне стало все ясно — когда ОН задал мне вопрос относительно моего прошлого.

ОН осведомлен более, чем я думал. Неужели ЕМУ известно все обо мне? В этом есть явственное дуновение мистики. Да, многое теперь приоткрывается… Особенно внезапный ледяной озноб, охватывающий меня в моменты, когда полагается испытывать жар.

Ну что же в этом страшного? Холод ничем не хуже жара, как январь не хуже июля. Иногда, отпуская на свободу воображение, я взываю к той зиме — зиме моего детства, когда постоянно был со мною рядом мой милый выдуманный друг. Каким-то чудом он перестал быть выдумкой — очевидно, только для того, чтобы увести меня в тот заснеженный парк, где мы будем играть с ним, так по-детски и так по-взрослому. Полностью одни, лишенные даже бдительного взгляда бабушки. И так — вечно…

Единственное, что меня тревожит: как именно ЭТО произойдет? Автомобильная катастрофа? Припадок гнева Ксении, которая способна схватиться за оружие? Приказ меня убрать со стороны конкурентов? Одно я знаю наверняка: мой ангел смерти будет со мною рядом. Так или иначе, ОН будет причастен к этому. А может быть (не смею надеяться) ОН сделает это САМ? Это было бы актом милосердия с его стороны.

Пусть только ОН не заставляет меня страдать! Пожалуйста, пусть ОН не заставляет меня долго страдать! Я врач, для меня привычно вмешиваться в человеческий организм. Но боль страшит меня. А инструмент смерти далек от хирургического — эта безобразная коса… Уповаю на то, что для меня ОН выберет что-нибудь более точное и безболезненное. В конце концов, ведь я же его любил. Думал, что и ОН способен меня любить, и до сих пор лелею эту мысль.

Как это грандиозно и адски страшно — ангел смерти ходит среди людей и называет себя обычным человеческим именем: Артем Богданович Жолдак!»

На этом рукопись обрывалась. Имя, снимающее покров тайны с того, кто, собственно, и являлся вторым главным героем этого биографического романа, было выведено косо, уходя по диагонали в низ страницы, но читалось отчетливо.

— Ну и что ты на это скажешь? — торжествующе спросил Слава Грязнов. Торжество его было обусловлено отчасти еще и тем, что искомый результат получен и не надо больше копаться в дневнике, который для Славы был противней, чем содержимое выгребной ямы.

— Жолдак, — вслух произнес Турецкий, — Жолдак… Что-то знакомое до безумия.

— Он же художник, а ты у нас к живописи неровно дышишь. Может, ты картины его видал? На выставке был?

— Нет, не то, Слава, не то, совсем другое, вроде бы даже с нашей работой связанное. Артем Богданович… Богдан Жолдак… Что-то такое вертится, а ухватить не могу.

— Ну, если не можешь, давай-ка обратимся в нашу службу информации. Вдруг там твоего Жолдака давно ухватили за задницу?

— Шурик, — озабоченно спросила Ирина Генриховна, после того как муж, отогреваясь после путешествия в Видное и леденящего изучения великановского дневника, выпил третью кружку чая с жасмином, — тебе удалось что-нибудь узнать?

— Удалось, — между двумя глотками сообщил Турецкий. — И очень важное.

Разговаривал он с трудом: больше всего хотелось спать. Сонное тепло наплывало на него из желудка, наполненного чаем, и от ног, на которые он, чтобы побыстрее согреться, натянул шерстяные носки. Перед глазами Александра Борисовича, складываясь в различных сочетаниях, словно фрагменты мозаики, летали осколки этого дня, как действительно увиденные, так и воображаемые. Операционная в городе Видное… длинноволосый мальчик, который лепит снежки под надзором старухи в черном пальто… отставник, побрякивающий связкой ключей… смерть с косой… Ксения Великанова, рвущая в клочья салфетку алыми ногтями… запыленные рукописи на шкафу… неизвестный художник с головой-черепом, который пишет картину на бойне, стоя по колено в крови… снова кровь, вытекающая из груди Анатолия Великанова, в точности как на фотографиях места происшествия…