Оперетта
Шрифт:
Как мы увидим, идейное существо этого жанра резко отличает его от старой комической оперы, и хотя форма у них подчас сходна, содержание их покоится на различных и, по существу, противоположных основаниях.
Это различие обуславливается, прежде всего, резко изменившейся социальной обстановкой.
Переворот 2 декабря 1851 г., произведенный Луи Бонапартом, подвел многозначительные итоги шестидесятилетнему этапу буржуазных революций во Франции. Этот этап завершился провозглашением Второй империи как последним их звеном, которое Маркс назвал фарсом.
В «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта» Маркс дает ярчайшую характеристику тех сдвигов, которые произошли в психике французского буржуа со времен Великой революции. «Камилл Демулен, Дантон, Робеспьер, Сен-Жюст, Наполеон, — герои, равно как партии и масса старой французской революции, — в римском костюме и с римскими фразами осуществили дело своего времени — они освободили от феодальных уз и возвели здание современного буржуазного
Шаг за шагом прослеживая эволюцию буржуазной идеологии во Франции на подступах ко Второй империи, Маркс показывает, как переворот Луи Бонапарта явился логическим следствием того пути, который был пройден французским буржуа с 1789 по 1851 г. Секрет победы Наполеона III в том, что буржуа после разгромленного в июне 1848 г. восстания парижских рабочих больше всего на свете в этот момент боится грядущей пролетарской революции и в твердой власти, — хотя бы и представляемой политическим авантюристом и проходимцем, — видит спасение от нее. Буржуазии нужен кулак, который дал бы ей гарантию экономической устойчивости и незыблемости основ буржуазного благополучия. Она уступает Наполеону III часть своей власти для того, чтобы сохранить себя как класс, и ради этого отказывается от десятилетиями декларированной ею буржуазной демократии.
«Итак, осуждая как "социализм" то, что она раньше превозносила как "либерализм", — говорит Маркс, — буржуазия признается, что в ее собственных интересах она должна быть избавлена от опасностей самоуправления, что для восстановления спокойствия в стране надо прежде всего успокоить ее буржуазный парламент; что для сохранения в целости ее общественной силы должна быть сломлена ее политическая сила; что остальные буржуа могут продолжать эксплоатировать другие классы и невозмутимо пользоваться благами собственности, семьи, религии и порядка лишь под условием, чтобы буржуазия как класс, наряду с другими классами, была осуждена на политическое ничтожество; что для спасения ее кошелька с нее должна быть сорвана корона, а защищающий ее меч должен вместе с тем, как дамоклов меч, висеть над ее собственной головой».
Таким образом, отказавшись от политического господства, буржуазия при Второй империи продолжает господствовать как экономический гегемон, и в этом заключается объяснение теснейшей связи между Наполеоном III и французской буржуазией. Вторая империя является благоприятнейшим стимулом для развития буржуазной экономики. Огромное железнодорожное строительство, раздача концессий, банковские ссуды в широких размерах, введение общественных работ, налоговая политика, облегчающая положение промышленного капитала, — все это создает стимулы для расцвета промышленной буржуазии. Государственный аппарат первый являет собой образец коммерческого предприятия. «...Учреждением купли-продажи становятся все государственные учреждения: сенат, государственный совет, Законодательное собрание, орден Почетного легиона, солдатская медаль, прачечные, государственные постройки, железные дороги, генеральный штаб национальной гвардии без рядовых, конфискованные имения Орлеанов. Предметом купли делается всякое место в армии и правительственной машине». /Маркс. «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта" (Маркс и Энгельс. Том VIII, стр. 323—324, 361—362, 414). /
Пред нами эпоха бурного роста капиталистического строительства, чуть ли не утроившего за двадцать лет Второй империи свою продукцию, пред нами эпоха огромных промышленных накоплений, идейной деморализации и стирания последних следов былой буржуазно-революционной романтики. Экономически господствующий класс лихорадочно накопляет, стараясь не вдумываться в грядущее, стараясь не вглядываться в настоящее и упрямо перечеркивая прошлое. Он создает теорию и практику «сегодняшнего дня», он спешит пользоваться благами жизни, ибо здесь он подлинный суверен. Он с неприкрытым цинизмом расценивает действительную сущность подготовленной им империи и ее верховного представителя. Иронический скептицизм, прикрывающий рассудочное, лишенное каких бы то ни было эмоций, восприятие действительности, пропитывает все его существо. Французский буржуа перестает заниматься не только «мировыми», но даже и привычными «национальными» вопросами, ибо уже в июньском восстании 1848 г. он мог прочесть некие подготавливающиеся для него ответы.
Экономический расцвет Франции во время Второй империи приносит новую славу Парижу. Ныне это не колыбель революции, а центр элегантной Европы.
Специальные кварталы становятся центрами развлекательного искусства, — так приобретает все большее значение театрального центра район Тампля, где после 1855 г. начинается резкое увеличение числа театров. Специальные улицы предоставляются в распоряжение нарядной разноязычной толпы — и традиционные парижские бульвары теряют свой прежний характер. Специальная печать обслуживает их, и бесчисленные газеты и журналы от «Фигаро» до «Шаривари» служат гидами по элегантному Парижу.
Возникает специфический для Второй империи тип «бульвардье», завсегдатая бульваров, представителя специфического веселящегося, бездельного Парижа, «petit crev& eacute;», как его называют. Этот бульвардье заполняет собой аллеи Елисейских полей и бульваров и, замкнутый в узкой среде ему подобных, создает касту, именуемую «tout Paris» — «весь Париж». Здесь рождается культ того явления, которое приобретает название «парижской жизни» и канонизируется в многочисленных кафе: у Тортони, у Риша, у Арди, в кафе де Пари. Эти новые очаги общения парижских бульвардье никак не могут ассоциироваться с кафе Пале-Рояля и Тюильри времен Великой революции, с кафе де Фоа, Отто или Корацца, где выступал с речами Камилл Демулен и где царила «амазонка от революции» — Теруань де Мерикур. Кафе де Пари — меньше всего трибуна для политических ораторов: манифест якобинца заменен в нем очередной остротой модного франта.
Для «всего Парижа» этот круг был единственно мыслимым, и недаром с такой нежностью живописует его через десятки лет Круассе в своей книге «Парижская жизнь в театре»,[18] наделяя свои воспоминания чертами почти беспредельной лиричности.
«Это была очень далекая и очень близкая эпоха, — с грустью говорит Круассе, — эпоха, когда еще существовали литературные кафе и верховые лошади, дилетанты и любители поговорить, вальсы и длинные волосы, предрассудки и галантность; это была эпоха искренности, когда еще писали любовные письма, не подменяя их телефонными разговорами, когда молодые девушки не отличались атлетическим телосложением и когда существовала такая большая разница между мужчиной и женщиной, что различить их пол можно было с первого взгляда; когда были знатные дамы, которые не занимались литературой и не заводили лавчонок, когда существовали маленькие женщины, которые очень дорого стоили старикам, и крупные куртизанки, которые ничего не стоили юнцам; короче говоря, это была эпоха, когда общество располагало кадрами: когда театры имели труппы, кафе — завсегдатаев, когда не нужно было знать множество иностранных языков, чтобы жить в Париже, это была, наконец, эпоха, когда еще существовали парижане и театр «парижской жизни»... «Это было время, — продолжает Круассе, — когда дискуссия о том, что следует предпочесть в кухонном деле: прованское масло или сливочное, делила кафе де Пари на партии и рождала страсти, когда фельетон Готье вызывал больше отклика, чем падение министерства, и, по правде сказать, был более неожиданным, это было время, когда из провинции запрашивали серьезную редакцию "Журналь де Деба" о том, какова будет развязка "Монте-Кристо"... Дюма-отцу нужно было только поглядывать вокруг, чтобы писать "Трех мушкетеров"».
Этот круг не ограничивается молодым поколением буржуазии, нет, в нем мы увидим и виднейших политических деятелей эпохи (не случайно наполеоновский министр герцог де Морни был покровителем Эрве и Оффенбаха и даже соавтором либретто «М-eur Chouffleury restera chez lui»), и писателей, и журналистов, и банкиров, и художников, и крупных дельцов, и знаменитых кокоток, сделавших бульвары, с их кафе, цветочными магазинами и кабаре, своей маленькой вотчиной.
«Бульвары, — продолжает Круассе, — были чем-то, напоминающим фронду. Бесспорно, мушкетерство было более благодушным. Это были турниры, в которых вас выбивали из седла одним словцом, как ударом копья: ломание копий происходило в кафе или редакционных приемных. Турниры продолжались от кафе де Пари до английского кафе, от редакции "Шаривари" до редакции "Фигаро"... Это был Париж, притягательный Париж, который, казалось, всех принимал к себе, но незаметно, бдительно и ревниво охранял свои границы. Это была маленькая, находящаяся под охраной, провинция, которая, не претендуя на это, диктовала свои законы внешнему миру, маленькая парижская провинция в Париже, остроумная, неумолчная, эхо которой разносилось по всему миру. Это была полная блеска провинция, в пределы которой стремились отовсюду все финансовые бароны, все отдыхающие принцы и многие изгнанные короли. Нужно было развлекать всех этих обильных посетителей, вводить их на карнавал остроумия и веселости, создавать этим иностранцам, говорящим на всех вавилонских наречиях, иллюзию того, что они слышат язык Парижа».