Опоенные смертью
Шрифт:
Алина подумала о том, что шрам на её лице, быть может, делает её гораздо старше, чем она есть. К тому же, нянечка не обладала тем самым русско-народным говором, коим обычно обладают пожилые женщины, моющие полы в подобных заведениях. И ей стало неловко за свою бестактность.
А нянечка Надя, тем временем, приподняла матрац постели Алины и пошарила под ним.
— Ничего, — удовлетворенно сказала она. — А то тут один придумал: двустволку под кроватью держал.
— Зачем? — Алина смотрела на няню Надю, как на потустороннее существо. На неё накатывали сомнения — а не сон ли все это. Слишком странной была её собеседница.
— А… —
— Застрелился?
— Куда там. Облучили и выпустили. Совсем он в своей жизни запутался… а ты?
— Что я?
— Не понимаю — палата дорогая, значит — муж богатый. Значит, живешь хорошо, не как все… Почему жизнь свою не любишь?
— Я?! Да откуда вы взяли, что не люблю?! — возмутилась Алина, с удивлением обнаружив, что и запястья нянечки, обнажившиеся из-под раструбов резиновых перчаток в красных рубцах от рваных ран.
— Любила бы — здесь не оказалась, — деловито ответила та и присела на стул напротив. — Куришь?
Алина, ожидая длительной лекции в ответ о вреде курения, вздохнув, кивнула.
— Давай, доставай свои — покурим.
Ошарашенная Алина вынула сигареты из сумочки.
Нянечка Надя открыла форточку и закурила, даже не обратив внимания на дорогих сигарет.
— А причем здесь… то, что вы сказали?
— То есть, что жизнь свою не любишь? Да не бывает так, чтоб все хорошо, а ты от рака умираешь. Мне медицина все что угодно твердить может, а я не верю!
— А те, кто из Чернобыля?
— Кто из Чернобыля не уезжал, до сих пор живут. А те, кто туда добровольцами ехали — что-то не то у них в жизни было. Жить им тогда не хотелось. Вот и согласились. Впрочем, это все равно из другого ряда. Там видно — нарушили мы некую миросозидательную гармонию — вот и рухнуло все сразу, сметая всех — виноватых и невиновных, за то, что вообще были рядом. Значит, причастны. А ты у нас, как я понимаю, в Чернобыле не была.
— А дети? Я видела здесь детское отделение! Это кошмар!
— Дети… это тоже другая статья. Это от равнодушия. Животного равнодушия родителей — плевать им, куда детей рожать. И знать ничего не хотят. Вот, один буддистский гуру к нам приезжал, говорил: самый страшный грех — незнание, а страшнее — нежелание знания. А эти — не то что за себя, за будущее свое знать ничего не хотели. Значит, не любили. Не их, не себя. Или, к примеру — мать сомневается: рожать — не рожать… Или все вокруг её любовь, что должна концентриваться на будущем ребенке, на себя перетягивают — и муж, и родственники, и политическая обстановочка… а она и реагирует, ребенку любви не хватает — какой он выйдет? Скорее всего — с программой самоуничтожения.
— Жестоко вы рассуждаете, — покачала головой Алина.
— Жестоко. Не жестоко, а требовательно. Ладно, я покурила. Дальше пойду. Нравятся мне боксы эти коммерческие — покурить можно, побеседовать. Условия у тебя отличные. Одиноко, но зато спокойно. Вот ты полежи здесь, пока тебя не трогают, полежи и подумай — отчего свою жизнь не любишь.
— Да люблю я ее!
— Значит, выхода из создавшейся обстановочки не видишь. А знаешь, как тут было лет десять назад? Я, правда, не видела, другая работа у меня тогда была, но рассказывают: встретились здесь двое — он и она. У неё — рак груди, ей сорок пять, а у него — рак горла, ему всего тридцать шесть было. Встретились и полюбили друг друга. Здесь. Прямо здесь. Пока к
— То есть как? — удивилась Алина. Ей казалось, что это мистическое чудовище чего-то добивается от неё — бестолковой. И от этого Алина с усиленным вниманием слушала её. Нянечка Надя не производила впечатления простой сплетницы, и продолжала говорить на глазах превращаясь в чудовищную, но все-таки Надежду:
— А вот так — убежали из своих семей, из своих домов, из Москвы из того, что было в сути не их, а оттого и опостылело. Уехали в Душанбе, поселились в предгорье. Полностью перешли на сыроеденье. Она была воспитательница — стала танцовщицей. Представляешь — в сорок пять танцовщицей! Это когда другие со сцены сходят. Правда, танцы у неё были какие-то особенные, да дело не в этом. Он, правда, как был музыкантом, так и остался. С нашим врачом до последних событий тамошних связь поддерживали. Теперь куда-то в Европу подались. И ничего. Говорят, горные лыжи освоили.
— Так, значит, все дело в питании?
— Эх ты!.. — смачно вкрутив окурок своей второй сигареты в блюдце, приспособленное вместо пепельницы, Надежда резко встала и ушла.
"Значит, выхода из создавшейся обстановочки не видишь", — вдруг прорвались слова Надежды в сон Алины. Засыпала она в полном смятении. Слишком много было визуальных впечатлений от того здания, похожего на вытесненный землей на поверхность бункер, в которое она сдалась. Слишком много ощущений от его коридоров, приемной, палат, больных, встречавшихся на пути к её боксу… слишком много. А тут ещё эта странная, угловатая, обезображенная шрамами женщина!.. Ее слова. "Как много, я чувствую, она сказала за короткое время, — думала Алина. — Много, только я что-то не поняла… не поняла… Надо подумать… подумать… ОСТАЛОСЬ ТРИСТА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ ДНЕЙ!"
Одиноко Жанна брела по сумеречной улице сквозь мелко моросящий дождь и понимала, что любит Кирилла. "Конечно, люблю!" — повторяла она самой себе. Вспоминая свое оскорбленное самолюбие, когда он обнимал её во времена застолий, а потом делал вид, что не замечал. Не замечал, даже получая её ежедневные записочки. "Никогда не целуйся с плохими женщинами" — было написано в одной. "Никогда не живи с нелюбимыми!" — писала она в другой. Он не отвечал. Даже оставаясь с ней вдвоем, он никогда ничего толком не говорил. Но манил! Манил и заманивал. Он не был простым "Новым русским", героем анекдотов, он был образован, умен, одевался со вкусом. Красивый, крепкий, импозантный, хотя и чуть сутулый от тяжелой семейной жизни, оттого и кажущийся умудренным не по годам, будь она замужем за таким — жила бы как за каменной стеной. Романтизированный ею его образ всюду сопровождал её.
Она не могла отделаться от него. Да и зачем?! Он был ей нужен! Нужен! Она это точно знала. Она не представляла своей дальнейшей жизни без него. Он постоянно был с ней. Но чем острее она ощущала его присутствие во всем, тем острее чувствовала свое одиночество. И беззащитность. "Парней так много холостых, а я люблю женатого…" — печально крутилось в её аккуратно причесанной головке. Словно стряхивая с себя эту привязавшуюся песню, она передергивала плечами, и гордо шла сквозь непогоду на свидание со своим приятелем с Арбата — Николаем.