Ополченский романс

Прилепин Захар

Кровь, кажется, шла оттого, что укололся шипом.

Цветы, хоть и потрёпанные, всё так же лежали на сиденье.

И шампанское не было разбито.

Машина по-прежнему, как ни в чём не бывало, работала.

Больше никаких звуков, кроме мотора “пятёрки”, слышно не было.

Он снова развернул зеркало заднего вида, – чтоб видеть происходящее позади.

Позади было чисто.

Включил первую и медленно тронулся, объезжая джипы справа, и стараясь никуда не смотреть.

С этой стороны

тоже лежал один человек, на боку, с открытым ртом.

Пришлось проехать ему по ногам.

На миг возник нелепый страх, что человек сейчас вскрикнет и начнёт ругаться.

Пробитые колёса издавали разнообразные шумные звуки: свиристели и будто хлестали разлапистыми крыльями по дороге.

Всё мнилось, что за автомобилем кто-то на многочисленных ногах бежит, – посматривал в зеркало: нет, только чернели изуродованные джипы.

Дорога была белая, в нетронутом снежке: по ней за всё утро ещё никто не проезжал.

Из расстрелянных окон дуло, и в салоне кружились снежинки.

Он ожидал, что скоро понесутся навстречу машины: военные, медпомощь, – его остановят, будут допрашивать, цветы тем временем совсем помёрзнут и повянут…

Но странным образом никто не появлялся.

Блокпост на въезде в город тоже оказался пуст: впервые за последние полгода.

Так и докатил.

Вид машины с пробитыми колёсами и без стёкол не слишком удивлял редких прохожих. За минувшие месяцы они видели сотни таких машин; и в каждом дворе ржавело по дюжине: с драными бортами и вывороченными капотами.

Заглушил мотор. Бережно взял цветы и шампанское, вышел под мягкий снег.

Подумал: закрыть машину, или не стоит? Всё-таки закрыл: зачем отвыкать от прежних привычек.

Поднялся, постучал, открыли.

Всплеснула руками: ой, цветы, ой, шампанское.

– Выйдешь замуж? – спросил сразу; голос всё не возвращался, словно спрятался где-то внутри.

– Куда выйти? – напугалась она. – Я ж и не одета совсем, господи. А чего у тебя кровь?

– Замуж выйдешь? – повторил снова, чуть твёрже.

– Выйду, выйду, конечно, – наконец расслышала она. – Ты чего весь в стекле-то?.. Милый ты мой, непутёвый…

– Путёвый, – сказал.

И вдруг добавил, вдыхая тёплый вкусный воздух:

– Курицей пахнет у тебя.

Шахта

Надо было брать весь город, пока не пришли военные.

Много военных и много техники, как в Харькове.

И пока не приехали ультрас.

Много ультрас, и с оружием, как в Одессе.

Администрацию в городе тогда уже взяли, а здание милиции – нет.

Засылали своих ходоков через знакомых ментов – предлагали оставить здание миром – но главный милицейский начальник тянул время и выгадывал: а вдруг всё переменится.

Здесь

явился Лютик и говорит:

– Всё, капец. Немцы в городе.

Самого Лютика было ничем не напугать, но выражался он так, словно нарочно сеял панику.

Весил Лютик сто с гаком туго перевитых жилами килограмм, а позывной ему дали от слова “лютый”.

“Немцами” уже тогда называли враждебных украинцев с той стороны.

– Где? – спросил Лесенцов, позывной “Комбат” – хотя никаким комбатом он не был.

Лютик назвал адрес. Самая окраина города.

– У меня там дружок живёт, одноклассник, – пояснил Лютик. – Его дом как раз напротив.

Лютик был местным.

Лесенцов доверял Лютику до такой степени, что выдал ему вторые ключи и от квартиры, которую снимал, и от своей машины – серого “паджерика” на блатных российских номерах, прокуренного как курилка, но резвого и неприхотливого.

Лютик уже пару недель беспрекословно выполнял любые поручения Лесенцова – хотя в прежней жизни, кажется, не слушал никого.

Поехали к дому одноклассника.

Во всех дверях, в бардачке, в подлокотнике, в подстаканнике, в плетёных карманах кресел “паджерика” были рассованы зажигалки, спички и сигареты – блоками, пачками и врассыпную.

Третьим в машине был Скрип – казах по национальности, но тоже местный.

Лесенцов знал его на три дня меньше, чем Лютика, но тоже привык к нему, как к самому родному.

Лютик был мордастый, веснушчатый, – лицо словно разогретое на сковородке, но всегда с одного краю: у него вечно странным образом подгорала то щека, то ухо.

Скрип был высокий, с длинными ногами, длинными руками, длинными пальцами, и даже языком каким-то длинным, как у тех животных, что ловят языками насекомых, с лицом будто запылённым, умноглазый, чуть косящий – впрочем, это ему шло, придавая его непрестанным шуткам особое лукавое очарование.

Лесенцов приехал сюда из большой России на шум начинающейся войны.

В городе постоянно постреливали, отбирая у прежней администрации то один объект, то второй, но главный фронт ещё находился далеко. Самые прозорливые и недовольные переменами горожане уже оставляли квартиры, выезжая отсюда прочь.

Машин, особенно дорогих, поубавилось.

Оставшиеся владельцы авто, едва ли не через одного, крепили на капоты и крыши триколоры или красные, советские, с весёлой звездой, флажки.

Люди много улыбались. Машины часто сигналили друг другу, не требуя пропустить – но делясь ликованием и весенними предчувствиями.

Возле дома, где жил одноклассник Лютика, оказалось пустынно, и припаркованных машин было всего две.

– Нас тут выпасут сразу, если ещё пару раз появимся, – предположил Лесенцов.