Опознать отказались

Мезенцев Борис Алексеевич

— Да отвяжись ты, смола. У меня горло болит, а тебе песни подавай.

Он притих, задумался, но ненадолго. Беззвучно засмеялся, по привычке потер ладони.

— Очень люблю песни, знаю их тьму-тьмущую. У наших соседей был патефон и много пластинок. Слушая музыку, вечера у них под окном простаивал. Сам при людях петь стеснялся, а уединившись, пел, и, как мне казалось, неплохо. Оценить мой талант, конечно, никто не мог. Талант до времени был старательно скрыт. И вот в ремесленном училище начали организовывать художественную самодеятельность. Одна симпатичная девчонка в разные кружки записывала. Из-за нее и я подался в хоровой. Начались репетиции, спевки.

Ходил исправно, пел изо всех сил. Хотелось перед девушкой блеснуть. Руководитель хора мое усердие заметил, но дважды указывал, что фальшивлю. Как-то перед спевкой устроили конкурс — кто лучше исказит мотив какой-либо известной песни. Как ни старались наши кружковцы фальшивить, уродовать мелодию, но так или иначе возвращались на правильный лад. А вот я отличился и так спел «Катюшу», что все пришли в восторг. Попросили повторить. Я спел «Катюшу» в еще более непохожем варианте. Меня признали победителем конкурса. Когда ребята спросили, как мне удается так обезображивать песни, я ответил, что старался петь правильно, а искажения получаются сами собой. Об этом узнал руководитель хора и при индивидуальной проверке установил у меня полное отсутствие музыкального слуха. Из кружка меня вытурили.

Он засмеялся, но уже не так весело, а потом вздохнул и грустно добавил:

— А песни люблю. Ведь знаю, что петь не умею, но когда бываю один, то все равно пою. У меня есть песни для всякого настроения, а звучат они, наверное, на один лад.

— А как девушка? — робко спросил я.

Николай смущенно посмотрел на меня, потом опустил глаза и задумался:

— Когда-нибудь расскажу. Он резко встал и, наспех простившись, ушел.

РАСЧЕТЫ И ПРОСЧЕТЫ

Немцы готовились к наступлению. Днем и ночью грохотали танки, нескончаемым потоком тянулись обозы. На аэродроме появились «юнкерсы» и «мессеры». Школы переоборудовались под госпитали; многие уцелевшие кирпичные здания усиленно охранялись — там размещались склады боеприпасов. Город был наводнен танками, пушками, автомашинами, старательно замаскированными в садах и парках. Был установлен строжайший контроль за светомаскировкой. Если ночью в каком-либо окне появлялся хотя бы слабый свет, солдаты прикладами выбивали рамы или стреляли по стеклам. Легковые автомашины бесконечно сновали по улицам, и вышколенные солдаты, вздрагивая, приветствовали высоких начальников.

В городе, превращенном в большой военный лагерь, в скопище солдат и техники население казалось лишним, с ним не считались, его не замечали.

Мы нервничали. Эфир приносил одну и ту же сводку. «На фронте без перемен, идут бои местного значения».

— Неужели наши там не знают, что немцы готовятся к наступлению? — горячился Николай. — Я готов хоть сейчас перебраться через линию фронта и рассказать нашему командованию о подготовке фашистов. Как вы на это смотрите?

— Перейти линию фронта не так просто, а если и перейдешь, что ты скажешь? Мы не знаем, сколько у немцев пушек, танков, самолетов, сколько пехоты даже на малом участке фронта. Мы можем узнать, сколько техники и солдат в нашем городе, но это ведь частица. Да и рисковать надо с толком.

Речь политрука была убедительной, но Николай не сдавался:

— Рассуждать мы все мастера, а вот сделать что-нибудь такое… — он не нашел нужного слова, махнул рукой и умолк.

— Нечего горячиться, — спокойно сказал командир. — Наши, будь уверен, тоже не сидят сложа руки.

Слова Анатолия не принесли успокоения, и мы разошлись, по-прежнему встревоженные и

угнетенные собственным бессилием.

…Стоял погожий день. Земля пахла молодой травой. Торец медленно нес свои грязно-зеленые воды. Мы с Николаем молча сидели на берегу.

Пришел политрук, сел рядом. Откуда-то сверху донесся еле слышный гул мотора. Владимир встрепенулся и посмотрел в небо.

— Наш, — радостно сказал он. — Ты думаешь, он ничего не видит? Все видит. Солдат, технику и нас, наверное, видит.

— Возможно, — обронил Николай и, осмотревшись, добавил: — А вот и хлопцы.

— Что нового? — политрук внимательно посмотрел на Павла Максимова, обычно спокойного и уравновешенного, а сейчас выглядевшего возбужденным.

— Я, кажется, достал взрывчатку, — выпалил Павел.

Все повернулись к нему и застыли в ожидании.

— Кажется, достал или, кажется, взрывчатку? — уточнил Владимир. — Расскажи толком.

— Утром возле дома я обкапывал деревья. Слышу, кричит немец. Поднял голову — меня кличет. Подошел к переулку и тут все понял. Ночью груженая машина ввалилась в промоину и застряла. К ней немцы почти впритык подогнали другую машину, и тут им потребовался грузчик. Залез я в груженую, вижу ящики, каждый по пуду примерно весом. Какие-то надписи на них, но ни слова не, понял. Начал переносить и чувствую что-то сыпучее в середине. Шоферы стояли около машин и курили. Один ящик, по правде сказать, уронил нечаянно. Немец на меня как заорет: бух, бух, мол, и показывает, что может взорваться. Тут я и подумал — как же стащить? Смотрю, немцы пошли по переулку вниз, к колодцу, где женщины брали воду. Хватаю ящик — и в канаву. Засыпал чем попало, а тут племянник ведро жужелицы со двора вынес. Давай, кричу, сюда. Высыпал на ящик и дальше гружу, но уже быстрее. Умаялся здорово, мокрый весь был. Немцы похвалили и даже сигарет дали.

Павел достал сигареты и протянул их Алексею — курил только он.

— Дальше, дальше, — наперебой заторопили Павла.

— Когда машины уехали, я выбрал удобный момент и перенес добычу в сарай. В ящике оказались пачки в лощеной бумаге килограмма по два, а в них что-то белое, сыпучее. Ну, как крупная соль. Запаха нет, на вкус горькое и не горит.

— А может, и не взрывчатка? — усомнился Иван.

— Молодец, Павлик, — загорелся Николай. — Завтра же испытаем на деле.

— Чего тянуть, можно прямо сейчас, — съязвил Владимир и, немного погодя, добавил: — Надо посоветоваться с Анатолием, попытаться разобраться в надписи на ящике.

Два «мессершмитта» низко промчались над городом и начали быстро набирать высоту.

— За нашим, наверное, погнались, гады, — Алексей тяжело вздохнул.

Политрук встал, заговорил решительно и строго:

— Алеша и Ваня, вы сходите на биржу труда и посмотрите, что там делается. Постарайтесь увидеть Женю Бурлай. Может быть, она что-либо сообщит об отправке наших людей в Германию. Коля и Павлик, разыщите Анатолия и расскажите о взрывчатке. А мы с Борисом пойдем в поликлинику к Вере Ильиничне. Встретимся завтра у Павлика в это же время.

Разошлись парами. Теперь нас занимал ящик с таинственным содержимым. На другой день к Павлу ребята пришли почти одновременно. Попытались прочитать надпись на ящике, но не смогли. Не немецкая, но чья же? Почти вся Европа находилась под пятой фашистской Германии, и написано могло быть на любом языке. Для нас так и осталось загадкой: что же собой представляла раздобытая «крупа». Но Павел многократно повторял, что, увидев уроненный ящик, немец побледнел, закричал «бух-бух» и руками изобразил взрыв.