Оправдания Евы

Наумова Эллина Римовна

– Может, пойдем на воздух? – спросил бывший, подзывая официанта. Он явно заскучал от перечисления украденного у нас двадцать лет назад добра.

– Да, пора, – согласилась я.

Некогда родной мужчина недвусмысленно сжал мои колени своими и услышал от меня краткое и емкое:

– Не мечтай.

– Мечтать не вредно…

О, вспомнил пошлость нашей юности, которая уже тогда безвозвратно устарела. Но я еще не закончила:

– В общем, отчим вел себя безобразно. То утверждал, что квартиру обчистили мои друзья-приятели, которых я сама же и впустила, то обвинял маму в том, что она захлопнула обе двери и ни одну не заперла. Но хуже всего, что он начал прикладываться к бутылке. По мере того как милиция преуспевала в нераскрытии кражи,

надирался все чаще и чаще. Мама, наученная горьким опытом с моим отцом, выставила его. Так что она не загубила двух мужей, наоборот, пыталась их спасти. Но не ценой же собственной жизни! Пойми, женщина, которой все только мешали, не сдалась. Чутье у нее на время, в котором она живет. Знаешь, что про девяностые говорит? «Провалились в мартовскую полынью, кто-то захлебнулся, кого-то утянуло под лед. Те, легковесные, кому удалось выбраться, в большинстве своем истерично метались и были не в состоянии определить направление. А я сразу побежала к берегу по трескавшемуся под ногами льду. В этой ситуации трещин не видишь, но слышишь какой-то угрожающий грохот и противный скрип. Жутко было, конечно, хотелось лечь и ползти. Но я неслась изо всех сил, потому что на руках у меня была маленькая дочь». Думаешь, после этого я позволю тебе говорить про маму гадости?

– Да, «Хижина дяди Тома» в детстве произвела на нее неизгладимое впечатление, – произнес бывший.

– Дурак! – не выдержала я. – Она чуть не утонула в такой полынье. Гуляли три подружки в запрещенном родителями месте. Одна неудачно поставила ногу на затянутую тонкой коркой и запорошенную снегом воду. Классика. Провалилась, конечно. В тяжелой советской мутоновой шубе. Девчонки перепугались и убежали. Даже взрослым не сказали, чтобы те не наказали за прогулку. Мама сама выбиралась в полном одиночестве.

– Извини.

– Извиню, конечно. Ты тоже за «дурака» не сердись. И будь добр, ответь мне на последний вопрос. Почему тебя так бесили мои контакты с людьми? Ты же со мной не общался. Казалось, наоборот, должен радоваться, что я занята трепом и не пристаю к тебе.

Мы вышли из бара, пересекли улицу наискосок и остановились у дверей гостиницы. Почему-то рядом с бывшим она не казалась мне убогой, скорее уютной. Даже легкая обшарпанность ей шла. О чем я ему без связи с вопросом и сообщила.

– После четвертого бокала ты бы в нее влюбилась, – посулил он. – Давай я коротко и быстро отвечу, потому что смысла в нашей экскурсии в прошлое все меньше и меньше. Лично я уже сообразил, что мы были воспитаны не просто по-разному, а как-то непримиримо по-разному. То ли из-за семей, то ли из-за того, что я появился на свет в восьмидесятом, а ты в восемьдесят четвертом. И твоя мать родила тебя в свои двадцать три, а моя меня в тридцать. Вроде между мной и тобой четыре года, но зато каких.

– Не отвлекайся на анализ, – нетерпеливо попросила я. – У меня те же ощущения от разговора. Но хочется выяснить, напрасны были мои страдания или нет.

– В смысле?

– Ну, если ты обижал меня, потому что действительно возненавидел, значит, муки стоит считать муками. А если такая реакция обоснована чем-то в твоем прошлом, то это – не ненависть. Знаешь, это, наоборот, проявление любви. Ты хотел сохранить наши отношения и переделывал меня для дальнейшей жизни рядом. Следовательно, я могу перевести себя из мучениц в кого-нибудь другого. В кого именно, еще не придумала.

Я напомнила о любви, по которой мы поженились, автоматически. С таким же чувством могла сказать: «Ты тогда был худым парнем». Или: «Мне раньше нравилась красная губная помада». Разве можно было предположить, что он сочтет это намеком? Как и разрешение удобно пристроить свои ноги под столом, кстати. Да объясни едва знакомый мужчина, дескать, прости, никаких сексуальных поползновений, но угол тесный, мне некуда отодвигать стул, положение, когда твои колени сдвинуты, а мои раздвинуты, единственное, в котором мы помещаемся за этим столиком, я бы просто небрежно кивнула. Потому что это была чистая правда.

Ведь никто и ничто не мешало мне в любую секунду сказать: «Нет, так неудобно. Давай пересядем при первой же возможности или выйдем и договорим на улице».

Терпеть не могу женщин, которые уверены, что мужчины живут ради того, чтобы их соблазнить. Словно не знают, как надо вложиться в прическу, макияж, одежду, обувь, украшения, манеры, чтобы кто-нибудь из противоположного пола хоть внимание на тебя обратил. Будто представления не имеют о статистике, по которой у нынешних работающих в офисах молодых мужчин с высшим образованием снижена потенция. А еще и они, и их менее ученые ровесники все реже занимаются сексом. Зато лихо управляются со своими гениталиями без партнеров и не скрывают этого. Потому что секс с человеком накладен материально и труден психологически. Потому что теперь выбирают не только они, но и женщины, которым есть с чем сравнивать. Это раньше за какого девственницу выдали, такой и нормальный, как все. А потом замужним обсуждать интимные детали было верхом неприличия. Заикнулась, и нет репутации порядочной дамы или бабы. Только и оставалось: «Не говори, кума, у самой муж пьяница». А сейчас: «У самой муж козел и импотент» – за милую душу.

В общем, я невинно, то есть бездумно, произнесла слово «любовь». И торопливость ответа моего бывшего восприняла как законное желание попрощаться и разойтись наконец по номерам. Не получился у нас разговор, лучше бы про американские сериалы болтали. Он же почти раздраженно скороговоркой объяснялся:

– Отец военный, родители мотались по стране. Это брат явил себя миру в Москве. А я на Урале. Когда переехали, мама заявила: «Все, начинаем новую жизнь. Младшего офицерским ремнем вразумлять запрещаю».

– А тебя били? – вклинилась в его торопливую речь я.

– В военном городке это было естественным. Не перебивай, ладно? Тебе безучастно слушать невыносимо, но ты терпи. Мне в год переезда исполнилось семь, и я пошел в школу. Там у меня сразу не заладилось. Я не умел дружить. То с няньками сидел, то менял детские сады. Даже к мальчишкам в песочнице толком не успевал привыкнуть: их отцы так же получали назначения. И потом, несмотря на успокоившийся ремень, я долго не верил, что мы больше никогда никуда не уедем. Как же так, катались на поездах, катались и вдруг осели? Пока сообразил, проворонил все – ребята определились, кто с кем играет на переменах и ходит домой. Первые два друга у меня появились только в Бауманке. И мне до сих пор их хватает. А у тебя к универу в друзьях был двор, группа детского сада и школьный класс. Остальные группы и классы числились в приятелях и знакомых. Это ваша московская особенность, нигде больше такой долгой памяти на людей из начала жизни нет. И способности мгновенно возобновлять отношения, прерванные в третьем классе, тоже. Проникнись, каково мне было каждый день слышать, как ты тратишь жизнь на болтовню. Да мой отец, когда мама не по делу с какой-нибудь знакомой больше минуты трепалась, просто нажимал на рычаг телефона и прерывал словоблудие. А ты безостановочно сплетничала со всеми обо всех. Да еще и мне голову забивала тем, что случилось у людей, которых я никогда не видел и не увижу. И раз уж вспоминаем, мы с тобой были единственной семьей, в которой не муж разбрасывал по всей квартире носки, а жена колготки. И я, я, я мыл за тобой посуду и пол раз в неделю. У тебя не было времени, ты поддерживала связи со всякой шушерой, как на поверку оказалось.

– Утрируешь. По-твоему, я отрабатывала по сотне контактов за вечер. А на самом деле постоянно общались человек пять-семь. И не каждый день с каждым. Еще двадцать были в поле зрения и слуха. Вот и все, – пришлось защищаться мне. – Насчет шушеры тоже не соглашусь, она отсеялась. Я же не виновата, что большинство моих друзей быстро оценили обстановку и уехали искать счастья за границу. Но из тех, кто остался, я выбрала лучших. И наконец, по поводу твоих трудовых подвигов по превращению нормального, пусть и слегка безалаберного, дома в казарму…