Опрокинутый рейд
Шрифт:
— Нератов не называл. Для него, впрочем, все западные страны как бы одно лицо. Цивилизация в целом. Но круги за спиной этого господина весьма влиятельные. Акцент на таком обстоятельстве был сделан… Так вот, в его донесении излагается очень интересный взгляд на задачи и всю историю рейда.
Деникин:
— Уже есть история? Романовский:
— Мамонтов, утверждает этот резидент, делает великое дело, и главная польза рейда, по его мнению, в том, что ускоренно, так сказать, проигрываются все возможные варианты установления демократической власти в России. В Тамбове —
Деникин:
— И какой же из вариантов этот резидент признает наилучшим? Романовский:
— Высказывается в пользу козловского. Называет классическим, категорически утверждает, что он будет принят народом.
Деникин:
— Еще бы! Мы тоже идем этим путем. Классический! Я согласен. Романовский:
— Вне всяких сомнений. Деникин:
— Однако позвольте — Козлов? Там сейчас… Романовский:
— Еще одно доказательство, что при неспособности командира можно загубить даже самое удачное дело.
Деникин:
— Удивительно, что Мамонтов удержался от желания испробовать и такой вариант: попытаться сплотить всех под лозунгом «Да здравствует Учредительное собрание!»
Романовский:
— До этого он не дошел. И не дойдет. Среди казачества такой лозунг не популярен. Для него это было бы изменой самому себе. Хитрость за гранью подлости. Думаю, на такое он не способен. Все же, как-никак, кадровый офицер. Николаевец.
Деникин:
— Но — Нератов! Что его так заинтересовало? Романовский:
— Собственно, лишь одно. Он полагает, что в результате суждений этого резидента шансы Мамонтова в определенных западных кругах сейчас весьма высоки. Так что любые меры взыскания в отношении его едва ли там будут поняты. Приобрел в некотором смысле, как говорится, служебный иммунитет.
Деникин:
— Но в чем все-таки польза? Если Мамонтов по своей непроходимой глупости в глазах населения даже одной только Тамбовской губернии скомпрометировал классический, как полагает тот же резидент, вариант установления законной власти, то и этим он уже принес белому делу в тысячу раз больше вреда, чем кто бы то ни было. Или что? Он сознательно взялся доказать, что принцип, который, замечу, и мне представляется наиболее подходящим, вообще не может быть принят Россией? Романовский:
— Следует ли так переоценивать его способности? Деникин:
— Но вы правы. Трогать этого авантюриста пока не стоит. Романовский:
— Прав не я. Прав Нератов. Я же считаю, что следует срочно вызвать сюда начальника штаба корпуса. Истинная картина. Узнать ее.
Деникин:
— Да-да. Самое правильное. Так мы пока и решим.
В Рождественскую Хаву, в экономию, Павлуша возвратился в двенадцатом часу дня. Адъютант ввел его в мамонтовский кабинет. Павлуша подал листок с радиограммой. Смотрел сурово. Повзрослел, похудел за эти часы.
— Как? — Мамонтов возмущенно вырвал листок из руки Павлуши. — Еще одно радио? Опять? Кто вас просил? Идите!
«Что там?»- думал он, вглядываясь в столбцы цифр.
Он не сомневался: в его руке — распоряжение сдать корпус. За столь прямое неподчинение меньшего не полагалось. Но кому принимать командование? Калиновскому? Бумажная душа. Казаки не про него. Попову? Щепка в проруби. Завалил наступление на Раненбург. Уж если сам он ничего не может поделать с полками, то Попова они вообще не поставят и в грош. Кучеров? Заурядная бездарь.
Всего лучше порвать этот листок, не читая. Могло быть, что он его не получил? А как только им займутся шифровальщики, тайну не сохранить. Все было глупостью. Следовало фазу поставить этого хорунжего к стенке, и — никаких ответов ни на какие радио, будь их хоть тысяча.
— Идите, — повторил он, потому что хорунжий в первый раз как будто не расслышал его приказа и продолжал стоять посреди кабинета. — И знайте: ваша ненужная смелость дорого обойдется корпусу. Вы его погубили. С этим клеймом так и живите до конца своих дней. Мне жаль вашу молодость, я вас помилую. Но за гораздо меньшее расстреливают.
Павлуша вышел.
Мамонтов приказал адъютанту, чтобы шифровальщик вместе со всеми своими таблицами явился в его кабинет, и, когда тот отправился выполнять распоряжение, вспомнил, что не задал хорунжему один вопрос.
Он выглянул в коридор. Хорунжего там не было, но у входа стоял и курил Родионов.
— Игнатий Михайлович, — попросил он. — Не в службу, а в дружбу. Догоните хорунжего, который отсюда только что вышел. Назад не приводите, спросите лишь, выполнил ли он мое распоряжение. Он должен был при отходе уничтожить в Воронеже радио.
Родионов взглянул на часы:
— Какая разница? Все равно изменить ничего нельзя. И последние наши части ушли из города.
— Повторяю: уничтожил ли? И что с техником, который работал по его указаниям? Я хочу это знать.
Родионов вышел, но вернулся лишь минут через десять. Мамонтов встретил его нетерпеливым взглядом.
— У крыльца шарахнул в себя из нагана, — Родионов брезгливо морщился. — Пока добился, чтобы убрали, глотку сорвал.
— Да-а, — протянул Мамонтов. — Досадно. И подумал: «Зря я не порвал это радио».
Радиограмма была, впрочем, совсем безобидная:
«В ближайшие дни будет выслан аэроплан за полковником Калиновским для его немедленного отбытия в ставку точка Деникин».
Мамонтов рассмеялся. Так просто! Боже мой! И столько переживаний!
Он обрел какое-то буйно-веселое настроение. Будто с него снята ответственность не только за то, что уже было, но и за все, что ему еще предстоит.
В таком настроении Мамонтов пришел в комнату, где Калиновский укладывал в чемодан свои штабные бумаги, предварительно очень внимательно вглядываясь в каждую из них.