Опьянение
Шрифт:
— Я не могу быть с тобой, София. Я не знаю, как быть с тобой, не причиняя боли. Мы много раз говорили об этом. Теперь твой отец мертв и мой долг сохранить твою жизнь, выдать замуж за кого-то из центра, чтобы они никогда не добрались до тебя, — он поймал себя на мысли, что шепчет эти слова, как обреченный на смерть молитву. Беспомощную, чей удел так и не достигнуть ушей бога, ту, что не сможет ничего изменить. Знал, но гнал от себя эту мысль.
Она молча вытянула вперед спрятанную за спиной руку. Перчатки. Черные бархатные перчатки.
— Я сделаю так, как делает она. Если ты не можешь иначе, —
Это было слишком. Ворон поднялся с кровати и подошел к девушке. Медленно, словно одним касанием боясь причинить боль, он снял с неё перчатки и отбросил в сторону.
— Тебе это не нужно.
Близость её обнаженного тела уже вступила в диалог с его желаниями. Держать себя в руках с каждой минутой становилось все сложнее, отталкивать её больше невозможно. Хочется прикасаться к этой коже каждую секунду, целовать губы, прикусить нежную кожу соска, заставить желание сорваться с её губ и стать реальностью. Этого хотелось больше всего на свете. Но Ворон понимал, что будет дальше. В какой-то момент он перестанет себя контролировать, превратится в настоящего зверя и причинит ей боль. Она будет плакать, а он этого не выдержит.
— Я сама, — ей не нужны были слова, чтобы предугадать его желания, — слушай меня, разреши мне стать твоей, помоги забыть все, что я чувствовала сегодня там, где должен быть только ты. Только ты можешь касаться меня, где угодно. Если я смогу простить кому-то эту боль, то только тебе.
Их ритуал повторился вновь раньше, чем он мог предугадать. Только сейчас это была не мастерская, а спальня, и девушка не была одета. Привычным жестом она расстегивала пуговицы на его рубашке. Мужчина зажмурился и глубоко вдохнул, разрываясь между желанием вытолкнуть её вон из комнаты и желанием повалить её на кровать, впиться в губы своими, грубо подчинить себе это тело. Оба варианта невозможны. Выгнать он её уже не сможет, а причиненную боль никогда себе не простит. Ворона впервые в жизни загнали в угол.
Вот рубашка расстегнута, щекочущие прикосновения к рисункам на груди. Он открыл глаза как раз в тот момент, когда девушка теплыми губами прикоснулась к одному из тщательно прорисованных завитков орнамента.
Как выстрел, сигнал стартового пистолета, обрыв струны гитары. Когда заканчиваются силы сдерживать себя, когда все перестает иметь значение, кроме стоящего перед тобой человека. Не тела, как всегда бывало с ним, а человека. Чистого света, к которому он прикасался, неистовыми, ищущими губами. Мягкие волосы, в которые он погружал свои руки. Тепло, которое дарило прижатое к нему обнаженное тело. В какой-то момент, когда безумие на несколько секунд отступило, Ворон осознал, что они уже на кровати. София раскраснелась и тяжело дышала, подаваясь навстречу новому поцелую, но его не последовало. Недоуменный взгляд.
— Хорошо, ты победила меня. Я сделаю так, как ты хочешь, — соприкосновение губ получилось на удивление нежным. Впервые за всю жизнь Ворон не был хищником, терзающим добычу. Кем он был? Возможно, просто человеком. Тоже впервые. — Говори со мной, хорошо? Не дай мне снова превратиться в чудовище. Не дай причинить тебе боль.
Новое впервые. Он никогда не обнажался целиком, чтобы совершить жестокое соитие с женщиной
— Тссс, — тихо, почти в самые губы, — забудь те прикосновения. Запомни эти.
Он чувствовал, как София напряглась, стоило руке скользнуть вниз. Несколько мгновений назад она была полностью расслаблена и ловила каждое его прикосновение со всем жаром. Сейчас же испуганно замерла.
— Забудь. Забудь. Забудь, — он прикасался к самым чувствительным точкам снова и снова, — больше никогда, никто, кроме меня.
— Да, — легкое слово, слетевшее с губ, и тело до которого он так неистово пытается достучаться, расслабляется и отвечает.
Ворон поймал её губы. Никогда он не испытывал ничего подобного. Она прикасалась к нему, но боли не было. Только все сильнее возрастающее желание, не опьяняющее до безумия, а завладевающее телом постепенно. Мысль «не причинить боль» держалась в голове и не давала потерять разум.
— Сейчас будет больно, — он тянул до последнего, глядя, как в его руках бьется эта разгоряченная ожиданием птичка.
— Медленно, не спеши, — девушка зажмурилась, ожидая обещанную порцию боли.
— Смотри на меня, — Ворон прикоснулся губами к кончику её носа. София послушно открыла блестящие, темно-карие, наполненные светом глаза. Даже, когда она вздрогнула и тихо пискнула от боли, он продолжал шептать давно забытую в этом мире темноты фразу: «Я люблю тебя».
Воздуха отчаянно не хватало. Он до остервенелой боли сжимал подушку, рычал, метался. Зачем? Зачем показывать ему это? Кого нужно убить, чтобы перестать видеть этот сон? С губ сорвался нечеловеческий стон. Ворон поднялся и в бессильной злобе несколько минут бил руками стену.
Он снова испытал это. Близость тела, духа, чувств. Пусть только во сне. Это была эйфория, чувство полета и нового желания, рождение силы жить дальше и менять мир к лучшему. Ради неё. Он не понимал, почему мир отказался от этого. Зачем променял эти яркие, невероятные ощущения на их жалкую изуродованную копию. На пустое извержение семени в максимально узкое лоно, на извращенные игры ради новых ощущений, когда достаточно было просто любить. Когда убийца стал романтиком? Он не мог задать себе этот вопрос, потому что не знал, что такое романтика.
Наблюдатель с трудом пришел в себя. Он был слаб, как никогда раньше. Ворон словно заключил его внутри себя навсегда, не давая выбраться наружу. Что за безумие охватило этого все-таки человека?
— Хозяин… — шепнула Эми и вжалась в стену, давая дорогу тому, что осталось от Ворона. Второй день в доме были завешаны зеркала, горели свечи и пахло ладаном. Завтра страшный день, который не отпустит его. Это понимали все обитатели дома. Это понимала свора, подчинившаяся ему. Это понимал Ворон, сейчас стремительно идущий туда, где лежало то, что осталось от его света.