Опыт моей жизни. Книга 1. Эмиграция
Шрифт:
Информация окружающей жизни соприкасается с моими органами чувств, а в меня не проникает.
Словно во мне отрубили что-то жизненно важное или повредили нерв, через который я воспринимаю и чувствую жизнь. Я не знаю названия этому чему-то. Только теперь я уже точно знаю, лучше любого врача, что, даже когда тысячу раз твой ум, твоя память, твое зрение, твой слух… остаются при тебе, без этого, самого главного, нигде не упомянутого, чего-то (назову это условно органом Родины, а отсутствие или повреждение этого органа – болезнью эмиграции) все в
Человека, заболевшего болезнью эмиграции, нельзя доверять самому себе, а уж тем более нельзя доверять такому человеку ответственность за сохранность кого-то другого. Ему нельзя доверять принимать какие-либо жизненно важные решения – такие, как выбор мужа или жены, развод с женой или мужем, выбор работы или профессии, лечение серьезно больного. Словом, человека, пораженного болезнью эмиграции, нужно воспринимать как временно не отвечающего ни за свои слова, ни за свои поступки, потому что он сам не может сообразить, что с ним происходит.
Все это столь четко и уверенно я анализирую и понимаю теперь, по истечении многих лет. Тогда же, когда все это со мной впервые произошло, я руководствовалась только инстинктом. Инстинкт говорил мне: что-то со мной не то. Что именно со мной не то, я понять не могла. Я даже не была уверена, не казалось ли мне, что со мной что-то не то.
Поэтому инстинктивно я не торопилась с выводами насчет Лени, а пыталась понять себя.
Однажды Леня спросил меня: сколько мы еще будем гулять на комсомольском расстоянии?
Что такое комсомол, я, естественно, знала. А вот, что такое «комсомольское расстояние»?
Леня объяснил. Тогда я объяснила Лене, что поцеловать я смогу его только тогда, когда буду совершенно уверена, что это он и есть Любовь моей жизни. Я не могу целовать всех подряд. А вдруг это не Любовь?
– А хочешь, давай поженимся! – вдруг совершенно неожиданно сказал он.
– Что-о-о??? Ничего себе! – растерялась я. – Как же мы можем жениться, если я еще настолько не уверена в своих чувствах, что даже целоваться не готова!
Леня задумался, стал чужим и далеким.
– Хорошо, сказал он, – если ты до сих пор не знаешь, любишь ты меня или нет, я думаю, остается последний метод проверить. Я сейчас уйду. Ты останешься жить без меня. Если ты сможешь жить спокойно, значит, это не Любовь. Если же ты позовешь меня – я буду знать, и ты будешь знать, – что ты меня любишь.
Весь следующий день я провела словно в трауре. Моя жизнь в Нью-Йорке была, как сон в цинковом гробу, обложенном льдом. Ленька был единственным теплым пятнышком. Теперь предстояло жить без него. Это было тяжело, но нужно же было проверить свои чувства. Единственное теплое пятнышко – это еще не Любовь.
Не прошло и недели, он позвонил
Я мгновенно почувствовала разницу, когда он перешел от обыкновенных поцелуев к другим. Как отвечать на обычные поцелуи я знала, но на такие… Дискомфорт во мне вырос настолько, что я тут же вырвалась, помимо своей воли. Предложила ему пойти гулять. Леня не обиделся, и мы пошли гулять.
На улицах Нью-Йорка в каждом киоске продаются журналы с крупно выделенными заголовками типа: «Самый влажный французский поцелуй» или «Мастерство глубокого поцелуя». Прямо на обложке есть иллюстрации, которые уже сами по себе много говорят. Купить такой журнал очень просто: подходишь, берешь журнал, даешь деньги и уходишь. Кто здесь тебя знает? Кому какое дело до того, что ты там покупаешь? А как сказывается кавказское воспитание!
Неделю ходила вокруг таких киосков, как кот вокруг банки со сметаной, наконец, как ни в чем не бывало подошла, взяла журнал, заплатила и ушла. Сердце билось так сильно, как будто я украла журнал.
Вы думаете там было что-нибудь о поцелуях? Там даже о сексе нормальном ничего не было: все какие-то групповые оргии, секс с животными, мастурбирующие женщины… Чушь какая-то. Так я и осталась неграмотной и дикой, совершенно не представляя, как вести себя, когда Леня меня обнимал. Страх сделать что-нибудь не так, сковывал меня настолько, что превращал наши поцелуи в возню, похожую на борьбу, полную неловкости и дискомфорта.
Десятого марта Леньке исполнился двадцать один год. Он заказал столик в русском ресторане и уговорил родителей отпустить меня до утра.
– Я доверяю тебе свою внучку, – сказал дедушка.
– Я обещаю вам, ни один волос не упадет с ее головы.
Когда мы вышли из ресторана, было около четырех часов утра. Еще не рассвело, но в воздухе уже ощущалось приближение утра.
– Зайдем ко мне, мои на несколько дней уехали, у нас есть еще время до утра, – предложил Леня.
Я бывала у Лени дома не один раз, часто, когда его предков не было дома. Леня, надо отдать ему должное, всегда вел себя достойно. Мы пошли к нему.
– Ты не думай, что я пьян и забыл, что я обещал твоему дедушке! – сказал Леня, обдавая меня запахом водки. – Мое предложение абсолютно чистое, без всяких там подвохов. Я обещаю, что не трону тебя.
– Я тебе верю, – сказала я, глядя в его твердые, серьезные глаза.
Каким-то образом я знала, он не обманывает.
– Я хочу, чтобы мы просто разделись голенькие и легли, – огорошил он меня, когда мы пришли к нему. – Мы просто понежимся или, хочешь, поспим. У нас всего несколько часов. А?