Опыт присутствия

Тола-Талюк Юрий

В лагере самое интересное – люди. Здесь с удивлением узнаешь, что мир братьев по разуму довольно широк. Ты понимаешь, что не только ты думал и оценивал состояние Отечества "в глубоком заблуждении, обманутый вражеской пропагандой", но и многие из твоих сверстников и даже людей старшего возраста. Не то чтобы все трубили о разочаровании в социализме, просто никто не скрывал своих убеждений.

Мы знали стукачей в лицо, и их особенно не стеснялись. Большинство молодежи были истинными марксистами-ленинцами, но постепенно в сознание заползала идеология буржуазного либерализма. В лагере можно было познакомиться с настоящими представителями капитализма. Мне посчастливилось

некоторое время находится бок о бок с европейским бизнесменом, Николаем Николаевичем Осиповым. История его проста и показательна. Эмигрировал из России в 1902 году. Открыл ресторан в

Монте-Карло, со временем расширил деловые операции. До войны имел бизнес в Германии. С приходом Гитлера к власти, отказался от гражданства и переехал во Францию. Участвовал в движении сопротивления. После войны возглавил крупную фирму по строительству ресторанов и гостиниц Париж-Берлин. При переходе в Берлинской подземке был остановлен советским военным патрулем: "Вас издас?

Осипофф? Ах, Осипов?! Так вы русский?! – Пройдемте!" В Западной

Германии требовали его выдачи, были выпущены марки "Свобода

Осипову!" Увы… Николай Николаевич был хорошим рассказчиком. Он не увлекался критикой ССР, признавая и университет на Ленинских горах, и только что пропищавший спутник, но его правда о Западе впечатляла. Через внешнюю форму его сдержанности веяло свободой.

Красный крест присылал Осипову всяческие консервы и вирджинский табак. Осипов щедро делился богатствами с соседями, научившись довольствоваться скромным лагерным рационом.

В общем, лагерь содержал много достойных людей, с которыми было интересно общаться. Граф Юрий Иванов-Белозерский – правнук великого художника Иванова, граф Юра Вандокуров, переписавший книгу "Введение в философию" Вундта и выдававший ее за собственную "Пропедевтику философии диалектического реализма". Грехи за этот плагиат можно было простить после того, как он с напарником дерзко бежал из рабочей зоны в грузовом вагоне, ушел из него, оставив на казенном бушлате две кучки дерьма, с запиской "ничего вашего мне не надо".

Эта выходка заставила начальство ВОХРы особенно скрежетать зубами, а рядовой состав одобрительно посмеиваться, благодаря чему и до нас дошли скандальные подробности. Его напарника поймали довольно быстро и избитого привезли на показ в лагерь, а Юра сумел добраться до Алма-Аты. К сожалению, дерзкие усилия оказались тщетными, – родственники выдали его властям.

А какие были прекрасные люди из студенческой Москвы и Петербурга!

Володя Гедонии, Вадим Козовой, Боря Пустынцев, Алик Голиков, Петя

Перцев, и мой самый близкий друг в лагере Боря Хайбулин. И Илья,

Илья Гитман, с которым с тех и до сих пор я шагаю по жизни как с собственной мистической тенью. Феноменальный еврей, все таланты которого отвергло советское общество и закопало в братскую могилу инакомыслия, оставив для общества из всех его бесконечных знаний только умение держать пассатижи электрика.

Мое пребывание на 71 ОЛПЕ имело не только привлекательные стороны, но и связанные с моим характером шероховатости. Первые впечатления и насыщение общением приутихли, и появился научный зуд.

Оказавшись среди изобилия настоящей философской литературы, я решил отлынивать от работы, отдаваясь изучению недоступных доселе областей знания. Там я впервые познакомился с теорией относительности, по запрещенной книге Эддингтона "Время, пространство, тяготение", с трудами Менделя, Моргана и Вейсмана, с работами Норберта Винера. Разумеется, у меня

не оставалось времени на выход в рабочую зону. Лагерной администрации это не нравилось.

От меня требовали исполнения трудовой повинности. Я отвечал, что в

"соответствии с международными принципами декларации прав человека" никто не имеет права заставлять работать политического заключенного.

В лагере никакие такие права не были известны, Да и что за

"политические заключенные"? – Хрущев на весь мир заявил, что у нас нет "политических заключенных", а есть только "уголовники".

Заместитель командира отряда старшина Швед отводил меня на вахту, ласково приговаривая:

"За что ты мне так нравишься, Юрий Константинович, за фамилию? – и сам отвечал: Нет, за прическу. Такая она у тебя лохматая. Вот сейчас мы ее подправим, – заканчивал он елейным голосом, поскрипывая коричневой от времени машинкой, служившей, видимо этим целям не один десяток лет. Меня усаживали на табурет и начинали

"подправлять". Волосы, первой стрижки перед посадкой в ШИЗО

(штрафной изолятор), были частично острижены, частично вырваны, из лопнувшей кожи сочилась кровь. Шведу доставляло удовольствие

"пропалывать" головы своих жертв тупой машинкой. Он делал это приговаривая с интонациями Фигаро: "Ну, как, удобно ли, приятно?" В последовавшие за первой посадкой приводы, волосы не успевали отрастать, но Швед ухитрялся каждый раз вырывать те, что были подлине.

ШИЗО – это помещение на вахте, с камерами 2 Х 2 метра, с дощатым настилом, полметра над полом, с крохотной полоской печи, основная часть которой выходит в коридор, и разбитыми маленькими окнами.

Первая моя ходка произошла в ноябре, когда уже ударили морозы. Меня затолкали в это крохотное помещение, предварительно тщательно ощупав верхнюю и нижнюю одежду, и заперли на трое суток. Все остальные сроки пребывания в штрафном изоляторе я, как рецидивист-отказчик, тянул по семь суток.

Трудовая деятельность все же не обошла меня. Друзья уговорили поступить в аварийную бригаду Нико Пулоса – греческого шпиона. (Он под видом коммуниста учился в академии Фрунзе и был разоблачен бдительными чекистами). Это был интересный период, где приходилось работать, напрягая все физические возможности. Мы разгружали вагоны, складывали поступавший лес. Особенно запомнилась очистка котельного борова, где нам пришлось выгребать золу, слоем толщиной до метра, залитую водой, но мгновенно испарившую ее, и вернувшую нестерпимый жар. Когда мы прошли от топки до трубы и вылезли наружу, казалось, что уже никакие силы не сумеют заставить повторить подобный подвиг. Мы чувствовали себя сваренными снаружи, и изнутри.

На другой день в котельную грузовик привез несчетное количество папок с лагерными делами, накопившимися за период "культа личности". Тяга в топке была хорошей, листы пролетали боров и трубу, вылетали в небо и порхали над лагерем и рабочей зоной, как почтовые голуби. За секретными документами бегали надзиратели, хватали их с возможной поспешностью и тащили как ядовитых змей назад в котельную. Но нам все же удавалось прочитать некоторые уцелевшие страницы. То были старые дела, как правило, с однообразным окончанием: "Убит при попытке к бегству". Старые лагерники рассказывали, что в те времена любого неугодного могли пристрелить, бросить на проволоку, а потом указать вот эту самую причину убийства. И те же старые зэки утверждали, что уже не один десяток машин с расстрельными делами пропустили через эту самую Рузаевскую топку.