Опыт присутствия
Шрифт:
Реплика существа была справедлива и позабавила меня в той части, где говорилось о росте производительности труда. Об этом я не читал в газетах. Разумеется, Йорик знал, о чем говорит, – ведь он был частью глобального информационного поля. Но мы еще коснемся современного состояния общества, а сейчас меня ожидало новое погружение в прошлое.
Моя сестра находилась в Литве в Западной экспедиции от
"Мосгидропроекта". С трудоустройством в Заволжье были сложности и мы предполагали, что в экспедиции по ее протекции мне будет проще получить работу. Этому эпизоду можно было и не предавать значения, но поучительно само знакомство с европейской жизнью, или того, что сохранилось от нее в прибалтийских странах, в частности в Литве.
Вильнюс,
Эту жизнь уже успели изрядно покалечить наведением советского
"порядка", но культурная традиция устояла. Быт простых людей имел больше смысла. Правда, они уже научились тащить материал с ближайших строек, но еще держали свои квартиры открытыми, и сосед доверял соседу. Крестьянские строения разительно отличались от подобных в глубине России. Если строился дом, то он имел проект, в котором предусматривались все коммунальные удобства, котельная, гараж, несколько комнат и мансарда. Такие дома придут в Россию с "новыми русскими", но тогда, до "буржуазной революции" оставалось еще тридцать лет. Все-таки сложившаяся культура Прибалтики способна была продемонстрировать, что при желании можно обустроиться даже вопреки законам советской власти.
Но лично у меня в Юрбаркасе, где базировалась гидростроительная экспедиция, все как-то затормозилось. Не о чем было говорить как с хозяевами, у которых я снимал комнату, не о чем и с теми, кто составлял мое рабочее окружение, – только о девочках да на бытовые темы. Людей интересовали конкретные вещи в плане материального обустройства. Даже в библиотеках воцарился утилитарный подход, направленный на конкретное образование и полное отсутствие интересующей меня литературы. Разумеется, мне захотелось назад, в привычную среду, где труднее дышалось, но легче думалось.
Прокатившись по Прибалтике, я через полгода вернулся в Заволжье.
Я пришел к выводу, что надо что-то делать, потому что платоническое увлечение политикой и наукой сильно осложнит мою жизнь. Я предпринял отчаянную попытку сделать в своей жизни все "как у нормальных людей", – то есть, круг интересов, работа, семейное положение. Я устроился слесарем в управление малой механизации. Сдав через некоторое время экзамен на сварщика, начал работать по новой специальности, не выиграв при этом в заработной плате. Но у меня появились какие-то деньги позволявшие подтянуть свой досуг к досугу
"простого советского человека". В свою очередь это означало, что можно гулять с друзьями, распивать бутылочку – другую – третью, самоутверждаясь в меру опьянения. Тогда у меня появился друг, Саша
Веденин, – человек с творческим воображением. Он хорошо рисовал и осмысленно относился к жизни. Недавно Саша прошел службу в армии, свежие впечатления еще не утратил, и имел по поводу наших вооруженных сил собственное мнение. "Это место, – говорил он, – где царят бесправие, насилие, несправедливость и жестокость". Что можно было бы сказать теперь, если кажется, в те годы мы еще имели причины гордиться своей армией. Как-то вечером, чуть-чуть подвыпив, мы прогуливались по проспекту Мира – главной магистрали отдыхающего
Заволжья. Мы заметили двух девушек, которые тоже прогуливались без определенной цели. Одна из них оказалась моей будущей женой – Ниной.
Надо сказать, что первые дни после свадьбы я брал себя за горло и лез из кожи вон для того, чтобы поместиться в прокрустово ложе
"нормального человека". Не вышло. То время, когда возраст приводит человека к порогу зрелого осознания жизни, было для меня временем духовного созревания. Конечно, я трудился во имя семьи, отдавая
Противоречия существующих в европейских философских школах теорий познания, толкали на поиск основ нашей познавательной связи с миром не подлежащей сомнению. Тогда как-то по-особенному меня поглощала тайна живого. И вдруг, перед сознанием открылся новый мир, в котором все стало понятно. У меня появилась собственная теория познания и собственная концепция жизни. Я помню эту гордость первооткрывателя и пьянящее вдохновение, подобное когда-то испытанному в тюремной одиночке, но уже более управляемое. Мне казалось, что для разума не существует преград. Я видел социальную и экономическую жизнь общества через закономерности информационных процессов. И в этом своем движении все дальше и дальше удалялся от официальных основ мировоззрения советского человека. То, что я делал
– не принималось им, то, о чем я думал – отвергалось им, то, как я чувствовал, противоречило его нормам. Я отчетливо понимал бесперспективность с социальной точки зрения всего, что я делал.
Сейчас, дожив до настоящего возраста, меня не огорчает, что все, что я пытался понять, сумел создать, не вышло в свет и не получило признания. Как оказалось, в философии я всего лишь заново прошел путь санкхьи и адвайты. Моя теория познания в главных чертах повторяла санкхью, а общий подход к восприятию истины бытия перекликался с адвайтой Шанкары, Раманы Махариши и Рамеша. Что касается науки, то ее движение поэтапно отражало осознанные мной теоретические основы, которые и определили ее современное лицо. То, что еще в шестидесятые годы я довольно подробно предсказывал и утверждал в физике, кибернетике и биологии, стало реализовываться с девяностых годов и до настоящего времени. И если бы не мои пожелтевшие от времени бумаги, в это трудно было бы поверить. Можно утешиться тем, что если я и не попал в официальную нишу, мои идеи витали в воздухе как осуществленные, так и осуществимые, и труд перед собой и Богом не был безумной бутафорией.
В это время у нас появилась первая дочь – Вика, Виктория.
Прекрасное создание, к которому я испытывал нежность и любовь всем своим сердцем. Появление Вики сгладило наметившиеся с Ниной сложности в отношениях, но, примерно через год, они выросли с новой силой, и уже не уходили из нашей жизни, до тех пор, пока мы не расстались окончательно. Первый разрыв заставил меня уехать в
Горький и там я работал некоторое время оператором-мотористом дренажных сооружений. После примирения, снова вернулся в Заволжье, но еще некоторое время по инерции работал на старом месте. Идиллия длилась недолго. На этот раз местом бегства оказался районный центр в Горьковской области – Ковернино. После "разукрупнения" районов, прокатившегося по стране как результат отказа от Хрущевских реформ,
Ковернинский район, входивший в состав Городецкого, был восстановлен. Журналиста из "Горьковской правды" Алина, послали в провинцию для реанимации почившей при "укрупнении" районной газеты
"Вперед к коммунизму". Он пригласил меня с собой в качестве сотрудника. Наверно во мне все еще присутствовало желание покрасоваться перед публикой, – я согласился. Да и необходимо было как-то выбираться из жизненного тупика. Устройство на работу оставалось для меня большой проблемой. Я мог идти только туда, где были друзья, в противном случае возникали сложности заложенные властью в статус "белого билета". Ковернинский период имел все характерные черты свойственные опыту моего общения с советской властью, опыту присутствия в этой стране.