Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла.
Шрифт:
Кулебякин поглядел на Жоса:
— Ну, батенька, Георгий Васильевич, вы явились к нам как молодой бог виноградных лоз, вам и слово!
Жос поднял стакан:
— За этот бесконечно прекрасный вечер у Оки, за эти шорохи ночные, за вскидывающиеся искры, за пламень костра, за ваши пламенеющие в его отблесках лица, за вас, друзья!
— Спасибо, Жос.
— Будем здоровы!
Терпкое, чуть кисловатое, с тонким вкусовым букетом вино напомнило Сергею Крым, массандровский старинный парк, чернеющие кисти ароматного винограда, горы и море. Но он тут же вернулся мыслями к родным приокским просторам,
Сергей снял с котелка крышку, и картофель запарил. Ловко орудуя деревянной ложкой, Стремнин быстренько наполнил миски.
— Ах, картошка объеденье-денье-денье-денье, пионеров и-де-а-а-ал!.. — пропел Жос.
Кулебякин, попробовав, не выдержал — крякнул:
— Анафемски вкусна!
За столом на некоторое время воцарилась тишина, и была она красноречивей всех похвал. Стремнин испытывал радость и оттого, что ему удалось все вовремя приготовить, что картошка вкусна, но особенно приятно было видеть, с каким удовольствием друзья уплетают её. С чуть заметной улыбкой он посматривал на Тамарина: у того, что называется, «в зобу дыханье спёрло». И рад бы вымолвить похвальное слово картошке и кулинару, да рот полон. Жос торопливо жуёт и легонечко блаженно постанывает.
— Никак, язык проглотил? — спрашивает Сергей.
— У… у…
— А как насчёт жареной рыбки?
— У… у! (Мол, давай рыбу, черт с ним, с проглоченным языком.)
Но вот, переведя дух, Жос спрашивает:
— Что за рыба? Ты поймал? Значит, берет?
Сергей, мгновенно ухватив тональность, так же скороговоркой отвечает:
— Голавль. Я. Изредка поклевывает.
— Сергей Афанасьевич знает голавлиное слово! — вздыхает Кулебякин. — А у меня ничегошеньки не получается, хоть тресни!
— Да что вы, доктор! — вспыхивает Жос. — Завтра на зорьке мы с вами его обловим! Держитесь рядом со мной, и вся рыба будет наша!.. Ай да рыба, ну вкусна!
Сергей засмеялся:
— Вот вам и голавлиное слово!.. Напор нужен, напор!
— И святая вера в успех! — подхватил Тамарин.
Сергей кивнул:
— Ну а если святая вера не сработает, съедим гарантийного голавля, которого я поймал нынче вечером, — он на кукане плавает.
— На гряде стоял, ниже ключа?
— Почти напротив осоки.
— Веселее, доктор, завтра и нам подфартит!.. А что за насадка? Ручейник?
— Да.
— И у вас есть ещё в запасе?
— На утро всем хватит.
— Ну а днём я смотаюсь к ладыжинской глинке, нарою бабки. На неё, Виктор Григорьевич, на бабку, — вот Сергей подтвердит — всяческая рыба жадно клюёт, как шальная бросается.
— Подтверждаю, — Сергей взглянул солидно, подливая вина в стаканы, — только это уж не спортивная ловля: от рыб хоть веслом отбивайся!
Кулебякин засмеялся, очевидно, живо представив себе сказочную ловлю, когда от рыб, кидающихся на крючок, надо, как от собак, отбиваться.
— А что это у тебя там, в тюке? — поинтересовался Сергей.
— Дельтаплан. Серж, ты завтра запустишь меня со скутера.
— Ладно, неугомонный, — смотрит Сергей, — все не налетаешься?.. Ну а как там твой махолёт?
— Все идёт по плану: строим, строим, экспериментируем! А ребята в моём студенческом конструкторском бюро подобрались энтузиасты!
— Тоже пришла к вам строить махолёт?
— Да нет, случайно. Очень занятная ситуация, нарочно не придумаешь… Ну, за что?
— За ваш энтузиазм, Георгий Васильевич, — улыбнулся Кулебякин. — Вы о своём махолёте расскажете?
— Непременно!.. Завтра на утренней зорьке, особенно если будет плохо клевать.
— А мне, поскольку с работами по махолёту я знаком, лучше о девчонке! — слукавил Сергей.
— О девчонке, — смеётся Жос, — может, и сегодня успею… Да, вот ещё какая у нас новость: поэт один к нам запросился… Такой насмерть влюблённый в авиацию, в летание, поэт!..
Прихожу на днях на кафедру, а у окна ждёт парень. «Вы Тамарин?» — «Я, — говорю, — давно меня ждёте?» Он тушуется: «С пяти часов… Но не примите за упрёк: прослышав о вашей работе по махолёту, сутки готов ждать, чтобы попроситься с вами работать…» — «И кто же вы?» — спрашиваю. «Поэт, — отвечает. — Очевидно, и стал им потому, что из-за недуга во мне не состоялся лётчик!»
Разглядываем друг друга. Ничего, занятный парень, лицо одухотворённое. «Как зовут?» — спрашиваю. «Евгений».
Ладно. Пригласил его в лабораторию, показал на динамометрическом стенде наши машущие крылья в действии. Его поразило, что, затрачивая равную мощность, мы посредством машущих крыльев получаем много большую подъёмную силу, чем при их движении в воздухе в распростёртом состоянии. Восхитило поэта и то, как мы пробуем летать, хотя пока, правда, на расчалках. Потом мы попросили что-нибудь прочесть.
Он прочёл несколько стихов, все, как один, пронизаны тоской о полёте. Вот запомнились такие строки:
Не вернуть мне юность,Не вернуть полёты.Где ты, солнца струнность,Где вы, самолёты?Улетели тучкой,Не вернётесь, знаю.Небо выбил случай,Оттого страдаю!Тамарин взялся за свой стакан, уставясь в костёр.
Слышалось лишь лёгкое потрескивание лопающихся угольев. Все трое медленно тянули терпкое вино, и никому не хотелось нарушать благословенной тишины.
Глава третья
Из-под золы в прогоревшем костре нет-нет и вспыхивали угольки. Стремнину представилось, будто они как детишки: из-под одеяла — зырк, зырк… И спать хочется, и любопытно послушать, о чём это говорят и говорят взрослые.
Да и сам он, больше слушая разговор Тамарина с Кулебякиным, как-то незаметно вымыл стаканы, миски, вилки, убрал все в корзину. И тут в дело включился Кулебякин: достал из палатки большой термос, наполнил его по пробку кипятком, приговаривая: «Это на утро, чтоб спозаранку было чем тракт промыть!» Остаток воды он выплеснул на костёр, вытряс самовар и, как держал его вверх поддувалом, так и повесил на сук ветлы сушиться. Здесь, на Оке, доктор с наслаждением исполнял обязанности самовармейстера.