«Опыты» мудреца
Шрифт:
В наше развращенное, погрязшее в невежестве время добрая слава в народе, можно сказать, даже оскорбительна: ведь кому можно доверить оценку того, что именно заслуживает похвалы?
Всякий может фиглярствовать и изображать на подмостках честного человека, но быть порядочным в глубине души, где все дозволено, куда никому нет доступа, – вот поистине вершина возможного.
Сдержанность – мрачная и угрюмая добродетель.
Бывали
Я люблю мудрость веселую и любезную и бегу от грубости и суровости нравов; всякая отталкивающая черта в лице вызывает во мне подозрение.
Добродетель – вещь приятная и веселая.
Я ненавижу умы, всегда и всем недовольные и угрюмые, – они проходят мимо радостей жизни и цепляются лишь за несчастья, питаясь ими одними.
Если знатность и впрямь добродетель, то это – добродетель искусственная и чисто внешняя, зависящая от века и удачи.
Образованность, телесная сила, доброта, красота, богатство, все прочие качества общаются между собой и вступают друг с другом в сношения; что же касается знатности, то она печется лишь о себе, не оказывая ни малейших услуг чему-либо другому.
Всякое естественное состояние есть тем самым и справедливое, и наиболее удобное.
Узы, налагаемые на меня честностью, кажутся мне намного стеснительнее и тяжелее, чем судебное принуждение.
Не видя кругом хороших примеров, я пользуюсь дурными, ибо их вокруг сколько угодно. Наблюдая людей докучных, я старался быть тем приятнее; наблюдая слабых, воспитывал в себе большую твердость и у резких учился быть как можно снисходительнее.
Люди обычно обретают честность в несчастье, словно счастье несовместимо с чистой совестью.
Приговор, выносимый мною самому себе, гораздо строже и жестче судебного приговора, ибо судья применят ко мне ту же мерку, что и ко всем, тогда как тиски моей совести крепче и беспощаднее.
Правильно говорят, что порядочный человек – человек разносторонний.
Для того чтобы измерять душевную стойкость, необходимо знать, каково истинное страдание.
Кто творит добро главным образом с тем, чтобы доставить себе удовлетворение,
Я всегда стараюсь хранить спокойствие и в душе, и в мыслях.
Мы держимся за благо с тем большей цепкостью и ценим его тем выше, чем мы неувереннее в нем и чем сильнее страшимся лишиться его.
Во всем и везде мне достаточно своих собственных глаз, дабы исполнить как подобает мой долг, и нет на свете другой пары глаз, которая следила бы за мной так же пристально и к которой я питал бы большее уважение.
Я вижу, что большинство умов моего времени изощряется в том, чтобы умалить славу прекрасных и благородных деяний древности, давая им какое-нибудь низменное истолкование и подыскивая для их объяснения суетные поводы и причины… Но любители заниматься подобным злословием поражают при этом не столько даже своим ехидством, сколько грубостью и тупоумием.
Одновременно с наслаждением, получаемым от порока, совесть начинает испытывать противоположное чувство, которое и наяву, и во сне терзает нас мучительными видениями.
К чему бежать от придворного рабства, если заводишь его в собственной берлоге?
Наши превосходные философские рассуждения сплошь и рядом не более как заученный урок, и всякие житейские неприятности очень часто, не задевая нас за живое, оставляют нам возможность сохранять на лице полнейшее спокойствие.
Из повиновения и смирения рождаются все другие добродетели, из умствования же – все греховные замыслы.
Пороки, страсти, желания
Раз мы ненавидим что-либо, значит, принимаем это близко к сердцу.
Желание того, чего у нас нет, разрушает пользование тем, что у нас есть. С чем бы мы ни знакомились, чем бы ни наслаждались, мы все время чувствуем, что это нас не удовлетворяет, и жадно стремимся к будущему, к неизведанному, так как настоящее не может нас насытить, не потому, что в нем нет ничего, могущего насытить нас, а потому, что сами способы насыщения у нас нездоровые и беспорядочные.
Мы не столько освобождаемся от наших пороков, сколько меняем их на другие.