Оранжевая электричка
Шрифт:
Коньшин подумал, что, наверно, все коровье стадо было здесь у него на кухне.
«Вспомни хоть что-нибудь», – приказал он памяти.
«Фонотека», – нехотя выдавила память.
Ах, фонотека… Конечно же… Вчера он решил провести вечер идеально, благородно… Пойти в фонотеку и до закрытия слушать классическую музыку.
Перед фонотекой он зашел в шашлычную «Эльбрус» подкрепиться, чтобы набраться сил для путешествия в волшебную страну музыки. Графинчик коньяка подготовил его к более тонкому восприятию классики. Бутылка
– А это кто? – баскетболистка только сейчас обратила внимание на присутствие Тани и стала пристально ее разглядывать. – Ты тоже из «Лиры»?
Директор школы встала.
– Ну ладно, – сказала она. – У меня скоро поезд.
– Родственница, что ли? – опять миролюбиво спросила зеленая девица. – Давай познакомимся. Милка. – Баскетболистка, не вставая, протянула через стол свою руку, словно перебросила слегу.
Таня сделала вид, что ничего не заметила. Баскетболистка обиделась:
– Ты что же… корова… А? Нос воротишь? Думаешь, белый поясок надела, так уж и благородной стала? Знаем мы таких благородных… В «Лире» таких на рубль пучок. Корова!
– Прекрати, – сказал Коньшин.
Баскетболистка только того и ждала. Она обернулась к Петру Кирилловичу.
– А ты кто такой, чтобы мне указывать? Телок… Заманил… в какую-то гнусную дыру… Притон… Напоил сивухой какой-то… Голова от нее трещит, как арбуз. Хоть где я нахожусь? Небось в Бибирево затащил. Гони десятку на такси. Телок…
Коньшин достал из бумажника десять рублей.
– Прошу. Остановка напротив.
– А где моя сумочка?
– Я не видел никакой сумочки.
– Ну смотри, – пригрозила Милка. – Если сумка не у девок, я тебя из-под земли достану… вместе с этой… коровой в белом пояске.
Девица взяла бутылку, налила себе рюмку, выпила, некоторое время посидела, почесывая свои кудри сразу двумя руками, потом ударила щелчком по рюмке. Рюмка жалобно звякнула, описала дугу и упала возле окна, развалившись на части.
Милка вытащила свои голые длинные колени из-под стола и ушла, словно унесла две жерди. Хлопнула наружная дверь. Было слышно, как в коридоре упала штукатурка.
Они сидели молча. В окно долетел резкий голос баскетболистки:
– Эй, телок! Как насчет Арбата?
«Телок», видно, согласился. Хлопнула дверца, взревел мотор. Шуршание шин. Тишина.
– Ну, значит, все? – спросил Коньшин.
– Значит, все.
– Выходит, в этом мире не увидимся?
– Выходит, так.
– Но уж в лучшем из миров я тебя отыщу, – Петр Кириллович криво улыбнулся. – И мы начнем все сначала.
Таня покачала головой.
– Никогда…
– Даже там?
– А что… там? – она усмехнулась. – Миркин-то тоже там.
– Да… Миркин… Про него я забыл. Но, может, для гениев там отдельные места… Наверняка отдельные. Тебя
– Пробьюсь.
Они посмотрели друг на друга и невольно улыбнулись: последняя встреча, а несут какую-то чушь.
– Слушай, – сказал Петр Кириллович. – Почитай мне стихи. Как тогда… Только не Миркина. Я еще не дорос до него.
– Хорошо… – не сразу согласилась Таня. – Я прочту стихи о тебе.
– Обо мне?
– Да. Иногда… Когда я думала о тебе… мне всегда вспоминались эти строчки.
– А ты все-таки… думала?
– Не часто… но бывало… Утром… Когда ты мне снился ночью…
– Значит все-таки снился?
– Сны от нас не зависят. Слушай же. По дороге, пустынной обочиной, где лежат золотые пески, что ты бродишь такой озабоченный, умирая весь день от тоски? Вон и старость, как ведьма глазастая, притаилась за ветхой ветлой. Целый день по кустарникам шастая, наблюдает она за тобой… Крепко помнил ты старое правило – осторожно по жизни идти. Осторожная мудрость направила жизнь твою по глухому пути… Не дорогой ты шел, а обочиной, не нашел ты пути своего, осторожный, всю жизнь озабоченный, неизвестно, во имя чего!
– Крепко, – сказал Коньшин.
– Это Заболоцкий. «Неудачник».
– Я так и знал, что это про неудачника.
– Я прочитала с небольшими сокращениями.
– Понятно. А что было в сокращениях?
– Да так… про женщину.
– Про женщину нельзя пропускать. Прочти. Это интересно… Про женщину…
– Не стоит.
– Не укладывается в схему?
– Пожалуй.
– Я тебя очень прошу…
Таня отвернулась и, глядя в окно, негромко и не очень внятно стала говорить:
– Ты бы вспомнил, как в ночи прохладные жизнь твоя, загораясь в борьбе, руки девичьи, крылья холодные, положила на плечи тебе.
Таня замолчала.
– Дальше, – сказал Коньшин.
– Плохо помню.
– Вспомни.
– Милый взор, истомленно-внимательный, залил светом всю душу твою, но подумал ты трезво и тщательно и вернулся в свою колею.
– Еще. До конца.
– Поистратил ты разум недюжинный для каких-то бессмысленных дел. Образ той, что сияла жемчужиной, потускнел, побледнел, отлетел. Вот теперь и ходи и рассчитывай, сумасшедшие мысли тая, да смотри, как под тенью ракитовой усмехается старость твоя.
Таня замолчала и стала смотреть в остывшую чашку с чаем.
– Все? – спросил Коньшин.
– Все…
– Ты правильно сделала, что опустила эти строки.
– Почему? – спросила она бесцветным голосом, каким спрашивают, когда уже знают ответ.
– Потому что они – неправда. Я не потому вернулся в «свою колею», что подумал «трезво и тщательно», а потому что втолкнула туда меня ты. И… не потускнел «образ той, что сияла жемчужиной».
Таня встала, одернула платье.
– Все, это теперь не имеет никакого значения. Ничего ведь не вернешь… Копаться в прошлом – бессмысленное занятие.