Оранжевая электричка
Шрифт:
– Зови меня Ильей, – сказал мальчик, пожимая руку Петру Кирилловичу. – Можно я приеду к тебе в августе? Ты мне понравился. Скажи, бывает так, что человек сразу и хороший и плохой?
– Может, – сказал Петр Кириллович. – Но хорошего у него должно быть больше.
– Ты, наверное, такой?
– Жду тебя в августе. Мы с тобой куда-нибудь поедем. Куда бы ты хотел? На море?
– Не… Я там был в прошлом году. Очень жарко и много людей. Можно поехать на Камчатку?
– Конечно. Мы обязательно поедем с тобой на Камчатку.
Он проводил сына вечером на вокзал.
– Я взял на записи третье место, – сказал мальчик радостно. – Любая поездка по стране. Я попросил Камчатку. Мы поедем на мои деньги.
– Вот и прекрасно… – улыбнулся Коньшин.
– Но при одном
– Мы этот вопрос обязательно решим, – сказал Петр Кириллович грустно. – Ты только быстрей вырастай…
– Ладно, – сын засмеялся. – Я каждый день буду есть овсяную кашу. И буду расти, как лошадь. Знаешь, как быстро растут лошади…
Коньшин шел за вагоном, пока не кончился перрон.
А через неделю он получил письмо от Тани. Бывшая жена писала, что он, Коньшин, каким был подлецом, таким и остался. Он не сдержал своего слова и попытался перетянуть Валентина на свою сторону. Но из этого ничего не вышло. Мальчик получил о нем, Коньшине, дополнительную, всю до конца информацию, в том числе и про зеленую девицу, и преисполнился к нему, Коньшину, глубоким отвращением. Он едет на все лето в лагерь, а словарь порезал овечьими ножницами. Заканчивалось письмо угрозой: если он не прекратит «домогательств чужого ребенка», она напишет директору института и в редакцию газеты «Комсомольская правда». Пусть все знают, что из себя представляет заместитель заведующего лабораторией.
Письмо было резким. Слишком резким. И по этой резкости Коньшин понял, что насчет овечьих ножниц – неправда. Не сын, а она сама порезала овечьими ножницами старинный словарь.
Коньшин долго ждал письма от сына, но оно так и не пришло. Наверно, Илья не хотел, чтобы мать писала директору института и в газету «Комсомольская правда».
Для Петра Кирилловича все исчезло: и краски, и звуки, и запахи. Все, кроме маленького мирка возле его лица. Этот мирок включал в себя две огромные серые луны, которые закрыли и небо, и лес, и близкую высокую траву; их дыхание смешалось. От нее пахло вином и полынью.
– Ты жевала полынь?
– Да…
– Ты любишь полынь?
– Да… Пахнет детством.
Косогором у реки…Дымком костра…И я на косогоре…Собираю полынь…Для бабушки.Ноги загорелые,В цыпках…И платье белое,Потрепанное,Как белый флагРазбитого войска…И две косичкиС ромашками…А глаза зеленые.Коршуны в небеКружатся…Надо мной,Когда я лежуИ смотрю в небо.Коршуны думают:Мои глаза —Две зеленые ящерицы,Которые греютсяНа солнце…На черных камнях-метеоритах,Которые откололись от звезд.Я закрываю глаза —И коршуны улетают.Я открываю —И коршуны опятьКружатся…Потом я выросла.И глаза сталиСерыми.И коршуны ужеНе охотятся за моимиГлазами.– Охочусь теперь я.
– Они твои.
Он дотянулся губами до серого мира, в которых трепетали и полынный косогор, и дымок костра из сухих коровьих шлепанцев, и планирующие на восходящих потоках сухого, горячего, густого воздуха черные коршуны, высматривающие
И бегущая по косогору девчонка с косичками, почти не видными из-за ромашек, девчонка, обмотанная потрепанным белым флагом разбитого войска… Девчонка бежит к нему сквозь время…
Дыхание все ближе. Петр Кириллович уже не знал где его дыхание, а где девушки. Они дышали одной спрессованной непонятной субстанцией, не существующей в природе.
– Сегодня у нас свадьба, – ее губы так близки, что он чувствует тепло ее лица и тонкие уколы разрядов, слетающих с волосков щек и губ.
– Под кустом… – шепнул он.
Она подхватила.
Под зеленым Кустом,Слегка уже Желтым.Он как светильникУ изголовья,А постель – Земля.А одеяло – Небо,А подушка – Твоя грудь.Вот что такоеСвадьба Под кустом.Так было Всегда.Очень давно,Когда ещеНе существовалоДворцов Бракосочетаний.И будет,Пока ЗемляКуда-то летитИ не исчезла Любовь.Они говорили еле слышным шепотом, не прикасаясь друг к другу.
– Когда-то, – сказал Петр Кириллович, – я учил наизусть стихи. Я выучил их тысячи… Всех времен и народов.
– Зачем?
– Чтобы попасть в другое измерение.
– И попал?
– Нет. Я почти все забыл. Но что-то осталось. Как нескончаемая песня без слов и мотива. Как говоришь ты. Твоя речь как песня. Проста и мудра. Как хайку японских поэтов.
– Что такое «хайку»?
– Вот слушай…
Мы говорим«Белый пион»,Не замечая красных прожилок.На засохшейХризантемеРазве что-нибудь увидишь?Еле слышенВ воздухеЗапах осени.Год сам собою,ТихонькоУходит…Это настоящее хайку.
– Расскажи мне про хайку.
– У жителей города Камакура есть обычай. В канун Нового года каждый, кто хочет, вывешивает на станции свои стихи. В основном это хайку.
– Ты не помнишь еще?
– Помню.
– Прочти.
Как прекрасноНочное небоНа исходе года!– Еще…
Новый год!Да будет дух егоЯвляться в мире!Эти хайку написаны давно великими японцами Исса и Кёси. Хочешь, я прочитаю очень древнюю хайку? Ее написал Маццо Бассё. Он жил в семнадцатом веке.
– Я полюбила хайку. Прочти.
– Он написал это перед смертью:
О, этот долгий путь,Сгущается сумрак осенний,И – ни души кругом.Осени поздней пора.Я в одиночестве думаю:«А как живет мой сосед?»Представляешь? Его жизненный путь заканчивается, а он думает о соседе. Это прекрасно? Правда?
Света кивнула.
Он умирал как человек. Так ведь и надо – Умереть человеком. Жить человеком Не всегда удается. Но умереть Достойно надо. Иначе страшно: Умереть не человеком.