Ораторское искусство в древнем Риме
Шрифт:
Таким образом, во всей своей защите и во всем этом деле я лишь вкратце и вскользь коснулся того, что заведомо относилось к науке, например, рассуждений о законе Аппулея, или о том, что такое умаление величия. В обеих частях речи — ив хвалебной, и в возбудительной, из которых ни одна нисколько не отделана по предписаниям науки. — я изложил все это дело так, чтобы показать себя и бурно страстным, когда возбуждаю негодование на Цепиона, и нежно кротким, когда говорю о чувствах к моим близким… я не столько убеждал судей, сколько возбуждал» (199–201).
Судя по этому резюме, речь Антония была так искусно построена, аргументы найдены так безошибочно, что не может быть сомнений в том, что за всем этим стоит не просто талант, а огромный опыт и риторическая наука.
А вот как рассказывает об этой речи Антония Сульпиций («Об ораторе», II, 202, 203), — по
Так, переходя от робости к уверенности, от уверенности к дерзости и от защиты к атаке, Антоний завоевал триумф в этом процессе. Пафос был его главным оружием в защите Мания Аквилия, в речи за Норбана он также как будто бы не столько опирался на доводы, сколько взывал к чувствам слушателей, однако делал он это, если можно так выразиться, очень аргументированно. Он показал свое умение анализировать, обобщать, апеллировать к истории. Он проницательно учел характер аудитории, т. е. проявил ораторскую мудрость, которая складывалась у него из таланта, помноженного на науку и опыт. Он все время старается подчеркнуть, что не пользуется правилами риторического учебника («Об ораторе», II, 201), но это не соответствует истине. Может быть, он не был сведущ во всех тонкостях риторической теории или сознательно пренебрегал некоторыми из них. Так, он не слишком заботился о стилистической отделке речи: Цицерон говорит о его небрежности в выборе слов и ничего не говорит о ритме его речи. Самой сильной стороной его красноречия были патетические приемы, игра голосом, многочисленные и разнообразные жесты. Может быть, поэтому Цицерон считает, что его ораторская манера больше подходила для суда, чем для народных собраний («Брут», 165), где в произнесении речи требовались большая строгость и сдержанность.
Приступая к характеристике Красса в «Бруте», Цицерон пишет (143): «Что до меня, то за Антонием я признаю все достоинства, о которых говорил, но Красса считаю совершенством решительно недостижимым: его речь отличалась необычайным достоинством, и с этим достоинством сочетался острый п тонкий, ораторский, не шутовской, юмор; он говорил по-латыни с заботливым и тщательным, но не вымученным изяществом; в изложении умел быть на диво ясным; когда он рассуждал о гражданском праве, о справедливости, о благе, доводы и примеры приходили к нему в изобилии». «Итак, — продолжает Цицерон (там же, 158–159), — Красс приходил отлично подготовленный; его ждали, его слушали, и с самого начала его неизменно продуманной речи становилось ясно, что он не обманул ожиданий. Не было ни лишних движений тела, ни внезапных изменений голоса, ни хождения взад и вперед, пи частого притоптывания ногой; речь страстная, а иногда — гневная и полная справедливого негодования; много юмора, но достойного; и, что особенно трудно, пышность сочеталась у него с краткостью. А в умении перебрасываться репликами с противником он не имел равных. Он участвовал в делах самых разнообразных и рано занял место среди лучших ораторов». «Все его речи, — говорит Цицерон далее (там же, 162), — отличает неподдельная естественность, лишенная всяких прикрас. Даже тот закругленный ряд слов, который по-гречески называется периодом, был у него краток и сжат; гораздо охотнее он разбивал свою речь на такие члены, которые греки называют колонами».
Цицерон упоминает здесь основные черты красноречия Красса, составляющие его ораторскую индивидуальность: знание права — он дважды называет его «лучшим правоведом среди ораторов» (там же, 145 и 148), стилистическое изящество — внимание к выбору слов («Об ораторе», III, 33), благозвучную их расстановку, заботу о ритме («Оратор», 222–223; «Брут», 162), его относительно спокойную манеру произнесения речи («Брут», 158), благородный пафос («Об ораторе», III, 3–5); он называет и то яркое качество дарования Красса, которое особенно его украшает и которым он особенно знаменит, — его остроумие («Брут», 158;
Знанию права Красс обязан своим успехом в знаменитом деле Мания Курия перед судом центумвиров (93 г. до н. э.). В этом гражданском деле о наследнике противником Красса был знаменитый юрист Квинт Муций Сцевола, которого Цицерон, сохранивший нам интересный анализ этого дела («Брут», 194–198), называет «лучшим оратором среди правоведов» (там же, 145, 148).
Сцевола пытался доказать, что Маний Курий, назначенный наследником в случае, «если воспитанник умрет раньше, чем достигнет совершеннолетия», — не может быть наследником неродившегося ребенка. Он много говорил о завещательном праве, старинных формулах, и, по словам Цицерона, «все это было сказано мастерски и умело, и кратко, и сжато, и красиво, с отменным изяществом» (там же, 197).
Но, по-видимому, как бы мастерски не была разъяснена Сцеволой необходимость следовать букве закона, слушать его рассуждения о старинных формулах было скучновато. Красс же начал речь с рассказа «о взбалмошном юноше, который, прогуливаясь по берегу, нашел уключину и оттого возымел желание построить корабль; так вот и Сцевола из одной уключины соорудил в суде центумвиров этот процесс о наследстве. Развивая это сравнение, Красс с самого начала очаровал всех слушателей рассуждениями подобного рода и отвлек их от суровости к веселью; а это — первая из трех задач, которые, как сказано, стоят перед оратором» (там же).
Цицерон приводит фрагмент из этой речи («Об ораторе», II, 24), вкладывая его в уста самого Красса: «Сцевола, — говорю, — ведь если ни одно завещание не будет правильным, кроме тех, какие составишь ты сам, то все мы, граждане, будем сбегаться с табличками прямо к тебе, чтобы всем составлял завещание один ты. И что же тогда получится? — говорю, — когда же ты будешь заниматься государственными делами? Когда делами друзей? Когда своими собственными? Когда же, наконец, никакими? И еще я прибавил: «Ведь, по-моему, только тот человек вправе зваться свободным, который хоть изредка бывает без дел». Перемежая серьезные аргументы и примеры шутливыми отступлениями подобного рода, Красс полностью превзошел Сцеволу и сумел убедить слушателей, т. е. выполнить вторую обязанность оратора.
«После этого он встал на защиту благой справедливости… показал, как опасно блюсти слова, забывая о мыслях… Все это он развивал веско и внушительно, со множеством примеров, разнообразно, остроумно, шутливо и вызвал такое восхищение и сочувствие, что о речи противника совершенно забыли, а это третья и важнейшая из обязанностей оратора» («Брут», 198).
А вот какое заключение выводит из этой речи Антоний в первой книге трактата «Об ораторе» (I, 243), дискутируя с Крассом вопрос о соотношении красноречия и права и пытаясь доказать, что победило в этом процессе не знание права, а красноречие Красса: «Разве не издевался ты и над соблюдением справедливости, и над защитой завещаний и волей покойников? Уверяю тебя… больше всего голосов ты привлек солью и прелестью своих изящнейших острот, когда ты высмеивал правовые тонкости Сцеволы, восхищаясь его умом за мысль, что следует раньше родиться, чем умереть, и когда ты не только ядовито, но и смешно, и забавно приводил множество примеров из законов, сенаторских постановлений и повседневной речи, показывая, что если следовать букве, а не смыслу, то ничего и не получается. Поэтому в суде царили радость и веселье; и я не вижу, чем тебе тут помогла осведомленность в гражданском праве; нет, помогла тебе только исключительная сила твоего красноречия в соединении с величайшей живостью и прелестью».
У Красса, а стало быть у Цицерона, ответ на это резюме ясен: без знания права победить в таком процессе невозможно; победа на стороне того, в ком разумно сочетается знание права и красноречие. Знание права, даже когда оно не проявлялось конкретно в той или иной части речи, всегда служило оратору опорой в судебном процессе, придавало ему уверенность, обеспечивало ему свободу действий и, в хорошем смысле, развязывало язык.
В трудное положение Красс попал на процессе Гнея Планка (91 г.), против которого выступал сын известного юриста Марк Юний Брут, набивший руку на обвинениях и носивший за это прозвище «Ябедник» (Accusator). Брут поместил двух секретарей и, чтобы унизить Красса, приказал им читать одновременно его речь за Нарбонскую колонию, где Красс атакует сенат, и речь о законе Сервилия, где Красс защищает сенат. Это было наказанием за политическое непостоянство Красса, а также средством настроить против Красса судей-всадников.