Ораторское искусство в древнем Риме

Стрельникова Инна Петровна

Чрезвычайно любопытны фрагменты из речи Гая «Об обнародовании законов» (122 г.) и критика их Геллием (X, 3). В этой речи сурово и сдержанно Гай рассказывает о произволе римских магистратов в провинции. Стиль рассказа сух и эпичен. Гай только излагает факты, но сами по себе они так вопиюще красноречивы, что риторические красоты здесь кажутся не обязательными. «Недавно в Теан Оидицинский прибыл консул. Его жена сказала, что хотела бы вымыться в мужской бане. Сидицинскому квестору Марку Марию было поручено выгнать из бань тех, кто там мылся. Жена заявила мужу, что баня ей была предоставлена недостаточно быстро и что она была недостаточно чиста. Тогда на форуме был поставлен столб и к нему приведен благороднейший человек этого города — Марк Марий. С него стащили одежды и секли его розгами. Каленцы, как только об этом услыхали, объявили, чтобы никто не посмел

мыться в банях, когда в их городе находится римский магистрат. И в Ферентине по той же причине наш претор приказал схватить местных квесторов: один из них бросился со стены, другой был схвачен и высечен розгами». Тема была как нельзя более подходящей для возбуждения негодования (indignatio), и Геллий не может сдержать своего недоумения по поводу того, что Гай не использовал всех тех риторических возможностей, которые предоставлял здесь оратору материал. Характеризуя стиль этого фрагмента, Геллий говорит: «Здесь есть разве что краткость, приятность, чистота речи — то, что свойственно легкому стилю комедии». А, по его мнению, Гракх мог сказать здесь «или горячо и замечательно, или трогательно и страстно, или же с красноречивым возмущением и с суровой и проникновенной жалобой».

Геллий приводит и другой фрагмент из той же речи, написанный так же сдержанно и строго, как предыдущий. «Как велика распущенность и необузданность этих молодых людей, я покажу вам на следующем примере. Несколько лет тому назад из Афин был послан в качестве легата молодой человек, который в то время еще не занимал никакой должности. Его несли на носилках. Встретился ему пастух из Венузии и в шутку, не зная кого несут, спросил, не покойника ли? Как только тот услыхал это, приказал опустить носилки и теми веревками, которыми они были связаны, взялся бить пастуха до тех пор, пока он не испустил дух».

Геллий горько сетует на то, что о таком жестоком поступке рассказано так обыденно просто, что Гракх не жалуется, не призывает на помощь, а только рассказывает. Для сравнения он с благоговением и восторгом приводит отрывок из речи Цицерона на подобную тему — из речи против Верреса (II, IV, 163), где Цицерон рассказывает о таком же деле с жаром и страстью, с восклицаниями в своем стиле, вроде «О, сладкое имя свободы! О, Порциев закон и законы Семпрониевы!»

Сравнение Гая Гракха с таким как Цицерон богом красноречия выглядит несколько наивно и не вполне правомерно, и Геллий это чувствует. Поэтому он тут же вспоминает о Катоне, о его речи против Минуция Терма (см. выше, стр. 15–16) и с сожалением замечает, что Гракх не сумел достичь здесь силы и изобилия речи даже такого древнего оратора, как Катон. Случай, действительно, давал Гракху превосходную возможность проявить свои способности патетического оратора. А то, что он умел это делать, доказывает знаменитый фрагмент «Quo me miser conferam», о котором речь пойдет ниже.

Однако же он был здесь прост и безыскусен. Что это? Риторический изыск оратора, умеющего все, или же его ораторская интуиция, подсказывавшая ему, что самый материал настолько вопиюще красноречив, что риторические красоты излишни и могут показаться фальшивыми? Во всяком случае, цитата из речи Цицерона на ту же тему, поставленная Геллием рядом с суровым рассказом Гракха, выглядит несколько театрально. Истинно талантливый оратор проявляется в творческом отношении к правилам риторики: он всегда знает, когда надо строго их соблюдать и когда можно их нарушить. Он учитывает при этом не только материал речи, но и момент произнесения, и характер аудитории, и ее отношение к себе в данный момент. Таким оратором и был, по-видимому, Гракх. Геллий подошел к оценке его фрагментов несколько односторонне и, пожалуй, поэтому оказался неправ.

Возможности Гая как патетического оратора, его умение использовать все средства риторики, когда это уместно и необходимо, показывает знаменитый фрагмент из речи, произнесенной Гракхом перед гибелью. С незначительными разночтениями его приводят Цицерон («Об ораторе», III, 214), Квинтилиан («Образование оратора», XI, 3, 115) и Юлий Викторин (Rhetores latini minores, p. 443, 3). Цицерон, которому об этой речи было известно от очевидцев и который придавал большое значение исполнению речи (actio), сопровождает цитату комментариями о том, как Гракх ее произносил и какое он произвел впечатление на слушателей. «Где искать мне, несчастному, убежища? Куда мне обратиться? На Капитолий? Но он обагрен кровью брата. Домой? Чтобы видеть несчастную мать, рыдающую и покинутую?» Его взоры, голос были при этом исполнении

таковы, что враги не могли удержаться от слез».

Великолепно владеющий всеми стилями речи, но особенно любивший высокий и патетический, Цицерон имитирует этот фрагмент в речи «За Мурену» (88–89). Гай использует здесь фигуру, которая называется «subjectio». Это своеобразный разговор вслух с самими собой или противником, когда оратор задает вопросы и сам же пытается на них ответить, разговор естественный и уместный в критический жизненный момент, в минуту отчаяния. Эту фигуру, как очень эффектную, рекомендует автор «Риторики для Геренния» (IV, 33–34). Возникла она в речи Гракха стихийно, или явилась следствием ораторской подготовки — сказать трудно. Скорее всего, второе. Во всяком случае, автор учебника, написанного менее, чем через полвека после смерти Гракха, включил ее в свой трактат как уже установившуюся.

Фрагменты, цитируемые Геллием, показывают естественность и простоту стиля Гракха, более заботливую расстановку слов, чем у старых ораторов, а последний фрагмент — умелое владение искусством высокой риторики. Единственное конкретное замечание Цицерон сделал Гракху по поводу фрагмента из его речи перед цензорами по возвращении из Сардинии. Оно касается ритма («Оратор», 233): «Так возьми из речи Гракха перед цензорами: Abesse non potest, quin ejusdem hominis sit probos improbare, qui improbos probet. Насколько лучше было бы сказать: Quin ejusdem hominis sit, qui improbos probet, probis improbare» («Человек, который хвалит достойных хулы, неизбежно будет хулить достойных хвалы»). Перевод (М. Гаспарова) хорошо передает стремление Гракха к афористичности, игру слов и аллитерацию, придающие изысканность этой сентенции. Но о ритме Гракх здесь не заботился, он еще не постиг науку ритмической речи и не мог знать ее магического воздействия на слушателей. Искусство ораторского ритма — высшее достижение риторической техники — придет в Рим позднее, к концу II в. до н. э., а Цицерон теоретически обобщит его римский опыт в своем «Ораторе» еще позже — в 40-х годах I в. до н. э.

Для своего же времени Гая Гракха можно назвать почти совершенным оратором, особенно если учесть глубину содержания его речей и их критическую остроту, их связь с насущными жизненными проблемами его времени и их влияние на жизнь. Все то, что известно о Гае Гракхе из фрагментов его речей и других источников, создает впечатление, что основной чертой стиля Гракха — оратора и человека — была естественность и искренность: тон его речей, обращенных к народу, прост и доверителен; к сенату и знати — дерзок и прям. Он, пожалуй, завершает славную плеяду старых римских ораторов — политиков и государственных деятелей, таких как Цек, Катон, Тиберий Гракх.

Конечно, Цек, Катон, братья Гракхи не были единственными политическими ораторами в римской республике в тот период становления римского красноречия, который длился приблизительно около двух веков, с начала III в. и до конца II, когда римское искусство, по мнению Цицерона («Брут», 138), с появлением Антония и Красса, достигло художественного уровня греческого. «Брут» Цицерона пестрит именами ораторов — государственных деятелей, чье красноречие помогало им поддерживать свое положение первого гражданина и способствовало их политическому процветанию. Аттик говорит в «Бруте» (297), имея в виду обилие имен, упомянутых Цицероном, что иные были бы рады умереть, лишь бы попасть в этот список. Может быть, так оно и есть, поскольку судить о многих из них невозможно из-за отсутствия не только фрагментов, но и просто каких-либо сведений помимо имен.

Тем не менее в калейдоскопе этих имен, помимо уже названных, есть, безусловно, еще немало достойных упоминания. Если обратить внимание на то, по какому признаку выделяет их Цицерон в своей истории римского красноречия, то можно заметить, что из ранних ораторов, от которых ничего или почти ничего не осталось, он называет прежде всего тех, кто особенно прославился на государственном поприще. Ораторов, более близких к нему по времени, речи которых он имел возможность читать, он оценивает уже по существу — за то или иное ораторское достоинство. Так, Цицерон пишет, что не был лишен дара речи современник Катона Цензора и, добавим, его противник — Публий Корнелий Сципион Африканский Старший, прославленный герой II Пунической войны, победитель Ганнибала («Брут», 77; «Об ораторе», III, 4). Геллий (IV, 18) приводит рассказ о тяжбе Сципиона с народным трибуном Марком Невием, обвинившим полководца в том, что он взял деньги у царя Антиоха, пообещав заключить с ним мир на приемлемых условиях.