Ордо Юниус
Шрифт:
– Я не он. Я не Герман.
Хайнц вонзил когти в столешницу, подался вперед, нависая над ней грудью, и неожиданно остановился. Его крылья дрожали от желания не то распахнуться, не то исчезнуть.
Наступила оглушающая тишина, поглотившая все звуки. Грейден почувствовал, как по виску стекала капля пота, как внутри словно замедлилось сердце.
Хайнц и правда посмотрел на него внимательно, и его зрачки-точки напоминали драгоценные бусины.
– Герман всегда улыбался, – сорванным шепотом произнес Хайнц, и его маска с крыльями резко исчезли.
Грей снова задышал, едва Хайнц выпрямился
– Он был открытым. Улыбался. Считал, что всем можно дать шанс, и верил каждому, – тем же разбитым тоном продолжил Хайнц.
Грейден вцепился пальцами в спинку стула, нахмурился, ожидая чего угодно. Он смотрел на Греха и неожиданно осознал, насколько тот устал от всего. Если снять с Хайнца все его золотые украшения, все его перья, дорогие шелка и кружево, что от него останется? Весь образ гордой независимой птицы был не чем иным, как оберткой, под которой он оказался просто мешком сломанных костей и перемолотой плоти, что еще как-то пыталась выжить на собственной злости.
– Ты не Герман.
– Нет. И то, что ты пытался сделать… Ты же понимаешь, что это не вернет его, – припечатал Грей.
– Я ненавижу этот мир, – прошептал Хайнц, с ненавистью глядя на карту на полу.
Грейдену ужасно хотелось сейчас просто закрыть глаза и оказаться как можно дальше отсюда. И чтобы можно было прилечь на диван в собственной гостиной, а Фергус бы трещал над ухом, заваривая чай. Его болтовня никогда не отнимала столько сил, сколько Грей потратил сейчас. Ему казалось, что он не сможет разговаривать теперь год ни с кем вообще, поскольку потратил свой ресурс на то, чтобы заговорить Хайнца.
Информация, что он получил, нависала над головой топором палача. Грею хотелось рассказать обо всем Фергусу и Кейрану.
А еще выбежать из этого дома, наполненного бутафорией благополучия, добраться до поля и призвать сюда свое чудовище, чтоб он забрал уже его отсюда.
Будь Грей здоров, он бы так и сделал, но он мог лишь стоять и терпеть, пока боли не перестанут скручивать правую сторону тела жгутами.
Хайнц поднял взгляд на него, и Грей снова напрягся. Грех открыл было рот, чтобы что-то сказать, но внезапно зашипел и схватился за запястье.
– Мне жаль прерывать нашу беседу, Грей, но надо идти. Прости. Мария! Отведи Мастера Грейдена в его комнату.
Дверь в залу моментально распахнулась, и на пороге застыла странная бледная девушка очень высокого роста и очень худая. Она посмотрела на Мастера совершенно пустыми, серыми глазами и отошла в сторону, предлагая выйти из комнаты.
Грейден был рад покинуть Хайнца. Голова стала непосильно тяжелой, к горлу подкатывала тошнота от боли, поэтому он медленно поплелся следом за Марией, с трудом подволакивая ногу. На пороге он обернулся, чтобы увидеть, как Хайнц мечется вдоль книжных шкафов, сжимая запястье. Почувствовав взгляд на себе, он обернулся, и его красивое лицо исказила насквозь фальшивая улыбка. Грей нахмурился и отвернулся, тут же столкнувшись со своей странной сопровождающей. Мария стояла и смотрела на него немигающим взглядом. Мастеру стало не по себе. Девушка совершенно не моргала, как будто у нее отсутствовали веки, от нее пахло старой пылью и жженой древесиной.
– Вам надо отдохнуть, дорогой
Грейдену очень хотелось узнать, что за существо сейчас было перед ним, но он чувствовал себя настолько вымотанным, что его хватило лишь на вялое вспоминание Глоссария, пока они шли по коридорам. В комнате Мария оставила его и отправилась распорядиться об обеде, однако Грей рухнул на постель и моментально провалился в беспокойный сон.
Хайнц дождался, пока шаги в коридоре стихнут, затем подошел и закрыл двери, провернув ключ витиеватой формы. Запястье жгло так, что хотелось лезть на стенку, хотя обычно он не обращал внимания на боль. Настолько сильно воняло горелым, что его парфюм уже не справлялся, и Хайнц морщился от отвращения к самому себе. Хотелось распахнуть клюв и откусить себе руку, только бы этот запах и боль прекратились уже, но он не мог противиться.
– Да иду я. Иду.
Грех дернул за корешок одной из книг в неряшливом ворохе свитков и фолиантов на полке, и потайная дверца практически бесшумно открылась.
Перед Хайнцем вниз уходила лестница, освещенная вмонтированными в стены изящными бра. Мужчина шагнул вперед, и дверь за ним самостоятельно закрылась, отрезая его от остального мира. Циболиты в решетчатой огранке вспыхнули ярким светом, озаряя путь, и Хайнц торопливо спустился вниз, проходя в просторное помещение. Он поднял руки, хлопнул в ладоши, и под сводчатым потолком вспыхнули хрустальные шары, подвешенные в своеобразных металлических сетках. Внутри них словно загорались маленькие звезды и было заперто само ночное небо, светящимися переливами скользя по отделанными дорогой тканью стенам.
На мраморной подставке с узорами из настоящего серебра, озаренный звездным светом от светильников, стоял сам Мирза.
Хайнц перевел дыхание и медленно направился к статуе. Сердце внутри билось глухо, в такт шагов, и от этого становилось труднее дышать.
Мирза взирал на него сверху вниз, с высоты своего роста и пьедестала, как огромная змея на свою добычу. Его распахнутые словно в приветливом жесте шесть рук напоминали об объятиях, но почему-то Хайнцу всегда казалось, что он хочет схватить его и переломать все кости этими изящными, украшенными перстнями пальцами. Сапфировые глаза по-кошачьи щурились, темные волосы волнами падали на антрацитовые плечи. Кожа на статуе была сделана настолько искусно, что казалось, коснись – и почувствуешь божественную мягкость и шелк, а ее оттенок подчеркивали множество серебряных украшений, блестящих в полумраке.
– Да восславишься ты в звездах, Мирза, – тихо прошептал Грех, сложив руки в молитвенном жесте.
Картина вырисовывалась настолько абсурдная, что Хайнц едва не захохотал. Грех молится великому из Пяти Божественных Братьев, нонсенс какой-то!
– Ты в смятении, дитя мое. – Глубокий, чувственный голос Мирзы нарушил тишину.
Хайнц вздрогнул, распахивая глаза и поднимая голову. Статуя Мирзы глядела на него с ласковой улыбкой и тянула руки.
Хайнц проглотил ком в горле, чувствуя дрожь внутри, но покорно склонил голову, когда холодная мраморная рука легла на его макушку.