Орёлъ i соколъ
Шрифт:
– Кийя! Кийя! Кийя!.
На втором практическом занятии Белке оторвало кисть руки.
Задание было самым простым. Каждой курсантке выдали по двухсотграммовой тротиловой шашке, детонатору и куску огнепроводного шнура. Отрабатывали огневой способ. Самый первый и самый простой.
Сперва у столов специальным ножом каждый приготовил огнепроводную трубку. Один срез прямой – этим концом в детонатор, другой срез косой – к нему приставится спичка…
Ходжахмет осмотрел у всех, кивнул, продолжайте, мол…
Потом подошли на огневой рубеж. Каждая
Ходжахмет скомандовал:
– Зажигай!
Красная Шапочка чиркнула коробком по прижатой большим пальцем спичке. Шнур начал куриться.
– Клади! – скомандовал Ходжахмет.
Девушки стали класть заряды в ямы. Каждый в свою. Отходить без команды и, тем более, отбегать было нельзя. У Белки что-то не заладилось…
– Все ждем, никто не нервничает, все ждем, – спокойно говорил Володя Ходжахмет.
Шашка, положенная Красной Шапочкой, лежала у самых ее ног. И белый дымок вырывался уже из середины и без того недлинного шнура.
– Все ждут, все ждут команды, – спокойно твердил Володя.
И вдруг – рвануло!
Рвануло – и крик! Ужасный крик.
Девушки – кто попадал, кто врассыпную… Потом почти одновременно сработали девять шашек, заложенных в ямки. Дробью, как канонада на салюте.
Красная Шапочка и не такое слыхала, когда их село пять дней бомбили… Но вид Белки с оторванной кистью вверг Шапочку в состояние ужаса. Она вдруг совершенно отчетливо представила себе, что это ее младшая сестра…
– Айсет! – крикнула Красная Шапочка, – Айсет, не умирай, я тебя сейчас перевяжу…
Белка лежала на спине. Совершенно бледная, как белая крахмальная простыня.
Лежала и глядела на Красную Шапочку своими огромными черными глазами. Ей уже не было больно.
Володя сделал ей два укола промедола, наложил жгут, перевязал. Теперь ждали санитарную машину.
– Белка, – позвала ее Красная Шапочка, – Белка, теперь ты поедешь домой…
– У меня нет дома, – ответила Белка еле слышно, – у меня нет дома, мне некуда ехать…
И вдруг она разрыдалась. Вова сделал ей еще один укол. Белка перестала биться…
И Красная Шапочка вновь представила себе, что это ее сестренка Айсет…
– Все, хватит, – сказал Ходжахмет. – Машина пришла…
Да, пришла машина. Санитары погрузили носилки в кузов.
– Прощай, Белка! – крикнула Красная Шапочка…
Она так и не узнала, как ее настоящее имя.
Уродство, которое взрыв причинил Белке, не вызвало в Красной Шапочке отвращения к учебе. Наоборот, она теперь с еще большим вниманием слушала объяснения инструкторов.
Володя-Ходжахмет сделал разбор случившегося.
Он показал всем Белкин конспект. И с усмешкой на тонких желтых губах, сказал:
– Если вы пришли сюда цветочки и бабочек рисовать, то из вас ничего не получится.
Война, а особенно подрывная война, не терпит мечтательных. Наша война любит конкретных.
И Красная Шапочка приняла эти слова. И единственное, о чем она теперь позволяла себе мечтать – это была месть. Ложась в холодную и жесткую постель,
Красная Шапочка ненавидела мужчин.
Она ненавидела их за то, что она сама не родилась мужчиной. И когда ночью, ей хотелось любви и ласки, она уже не представляла себя в объятиях артиста Бочкина или американского инструктора Джона, она представляла себя в толпе русских, опоясанная зарядом в два кило самого мощного чешского пластида… …
2.
Перед самым Новым годом нога позволила Мельникову не только вприпрыжку перемещаться по палате, но потихонечку и на костыликах выходить в коридор, в курилку, и что самое главное – к сестринскому посту. Особенно, когда там дежурила Катюша Шилова. Сутки через трое. Это у них так график назывался.
Сестрички на хирургии вообще – все как на подбор, красавицы. Но Катюша, она такая милая, такая тихая и беззащитная, что сорок или пятьдесят пацанов из битой и стреляной, но бесшабашной десантуры, горелых матерщиников-танкистов, или саперов с оторванными конечностями, все, кто лежал на отделении, в дни ее дежурства – становились пай-мальчиками.
Мельников любил выкатиться к ней после отбоя и поговорить, когда уже тихо, и никто не дергает с этими бесконечными капельницами или уколами.
Мать приехала в Ростов сразу, как только узнала о его ранении. Взяла на работе "за свой счет", потом сняла угол у каких-то пенсионеров, живших неподалеку, на берегу Дона, и каждый день приходила после утреннего осмотра, разговаривала с лечащим врачом, с сестричками, с начальником отделения.
– Езжай, мама, домой, – твердил Мельников, – выпишут меня скоро и комиссуют – дома увидимся, в Москве.
– Вместе домой поедем, – отвечала Вера Вадимовна, – тебе ведь трудно теперь будет одному.
– Почему одному?
– А потому, что нужна тебе такая жена, которая ухаживать будет за тобой, заботиться будет. А без уважения, да без любви, кто ж позаботится о тебе?
– Ты че, мам?
– А то, что Олька твоя вот даже и не едет к тебе.
– Ну и не надо, пока я такой. Вот поправлюсь, сам приеду.
– Да нельзя же так, сынок, любить только когда здоров, да когда деньги есть!
Любовь, ведь она мужу и жене на то дается, чтобы и в горе, и в болезни друг дружке помогать.
– Мам!
– А вот и мам! Не невеста она тебе. Тебе бы вот на такой жениться, как сестричка эта, что в эту смену работает..
– Катюша Шилова.
– Вот-вот, Катюша Шилова.
– Ладно, мам, ты чего, в самом-то деле?
– А вот и то, что умру я, а кому ты будешь нужен? Олька твоя всегда хвостом вертела. Тебе после такого ранения, доктор-то говорит – особый уход нужен будет.