Орельен

Арагон Луи

Бланшетта провела рукой по лбу, вздохнула и нервно пошевелилась на стуле, как бы не решаясь заговорить, но все же заговорила:

— Простите, Орельен, но я себя неважно чувствую… нет, нет, не провожайте меня.

— Вы хотите вернуться домой, Бланшетта? — воскликнула Береника.

— Прошу вас, друзья. Я не желаю портить тебе вечер, Береника… Если я и уеду, что ж тут такого. Мне вообще не следовало бы выходить…

— Я провожу вас, — сказал Орельен.

— Нет, нет, умоляю вас! Не может же Береника остаться здесь одна. Меня ждет машина, шофер. Потом я вам пришлю машину. Я уже говорила Эдмону… Мне что-то не по себе. Я не могу здесь оставаться… Нужно ехать домой… Уверяю вас…

Уговорить ее так и не удалось. Бланшетта твердила, что поедет домой без провожатых. Чуть ли

не силой она усадила их на место. Пришлось подчиниться. Орельен проводил ее по коридору.

— Мне не хочется отпускать вас одну. Мы могли бы…

— Прошу вас, Орельен, окажите мне такую любезность, останьтесь до конца… У меня болит голова. После спектакля поведите куда-нибудь Беренику. Она будет рада… Ведь скоро ей возвращаться в свою глушь.

Эта последняя фраза заслонила от Лертилуа все сказанное Бланшеттой раньше. Береника скоро уедет, вернется к себе, покинет Париж.

Упав на мягкое сиденье машины, Бланшетта подумала, что наконец-то сможет поплакать. Потушила лампочку, которую услужливо зажег шофер.

— Домой, — приказала она, и «виснер» умчал ту, что принесла небесам добровольную жертву. Так карала она себя за то, что не пожелала оставить Беренику наедине с Орельеном. Вынудила себя так поступить. Боже, вернешь ли ты мне Эдмона в обмен на эту пытку? Бланшетта выторговывала у господа бога крупицу счастья, но в душу к ней не снизошел мир, не осенила надежда. Слишком хорошо Бланшетта знала своего Эдмона. Она затрепетала: так же хорошо знала она, сколь несправедливы бывают небеса.

XXVI

Внезапный отъезд Бланшетты породил между Орельеном и Береникой чувство неловкости. Присутствие свидетельницы прибавляло Орельену храбрости и в какой-то мере успокаивало Беренику, которая, сидя рядом с Бланшеттой, могла хранить неподвижность, граничившую почти с покорностью сомнамбулы. Но когда они очутились одни в первом ряду ложи, все вдруг представилось им столь важным, столь знаменательным, что они так и остались сидеть поодаль, страшась друг друга, во власти все опережающих грез.

Береника впервые видела Мистенгет, и уличные сценки с обычными аксессуарами — сумка на боку, красный платочек, танец ява, сигарета в углу рта, «фрайер» и «маслина» под светом фонаря — были для нее полны поэтичности, доступной лишь тому, кто обладает свежестью восприятия и блаженным провинциальным невежеством таких вот Береник. Она не желала отвлечься, пусть на мгновение, она с болезненной чуткостью улавливала, как в темноте медленно созревает чужое решение, опутывая ее точно щупальцами, чувствовала притяжение Орельена. Он вполголоса пробормотал какую-то фразу. Береника оглянулась, приложив палец к губам, шепнула «тише!» и, прежде чем Орельен успел шевельнуться, опустила обе свои ладони на его руки и сковала их словно цветочной цепью. И, не снимая ладоней, повернулась к сцене. Под сладостным бременем этих оков Орельен тщетно пытался дать волю нежности, вдруг переполнившей его. А она, лукавица, отодвинулась, и Орельен понял, что все ее внимание поглощено спектаклем, знаменитой Мистенгет, прохаживавшейся по авансцене.

— Прелесть! — вздохнула Береника.

— Кто?

— Мистенгет…

Орельен почувствовал, какая ирония заключена в их диалоге. Ему хотелось сказать: «Я люблю вас», — а она говорит о Мистенгет. И так же, как сковала она движение его рук своими маленькими руками, так же сковала она и уста Орельена этой равнодушно дружеской фразой, донесшей все обаяние ее голоса. «А все-таки, — подумалось ему — эта самозащита свидетельствует о молчаливом признании, о том, что она разгадала мой замысел, замысел завоевателя, которого выдает каждое движение». Орельен окончательно растерялся; никогда в жизни не чувствовал он себя столь безоружным перед женщиной, да еще такой слабой… А что, если она когда-нибудь раньше так же удерживала, именно удерживала, а не просто держала руку мужчины? И кто был этот мужчина? Он ведь ничего о ней не знал. Незнакомка. Просто незнакомка. До смешного ничего не знал о ней. Береника загадочна, как сама невинность, но, возможно, она когда-нибудь уже разрешала этот жест другим, а быть, только сейчас и только ради него изобрела этот способ

защиты. Или же это обычный этап перед тем, как позволить кавалеру большие вольности? Даже думать стыдно о подобных вещах. Он готов был надавать себе пощечин за такие мысли… Испытывал все муки ревности. Но не мог же он в этой ложе дать волю своей страсти. Как никто, был он чувствителен к смешным положениям. А время шло, ускользало. Слишком поздно. Даже если бы ему удалось прийти в себя, возобновить свои неуклюжие попытки… Времени все равно не оставалось. Спектакль шел к концу. Через минуту придется встать, одеться и уйти из театра. И поэтому он сидел, не смея шелохнуться, сдавшись на милость Береники, и, окаменев, чувствовал хрупкое кольцо ее пальцев на своем запястье. Он видел, как вздымается грудь Береники, видел на разрумянившемся лице отблеск оживления, царившего на сцене. Он сидел рядом с ней, как влюбленный мальчишка. Впервые в обществе женщины он был так далек от мысли о плотских наслаждениях. Он не сумел бы поцеловать, не мог представить ее в своих объятиях. Этот цветок на плече, платье… все останавливало Орельена. Неправдоподобная робость. И по-прежнему этот запах свежего сена, который исходил от Береники, выражал сущность Береники, наполнял его Береникой.

О чем же думала она, эта незнакомка? Кто мог знать, кто угадал бы? Орельен льстил себя мыслью, что Береника тоже находится в смятении. Ведь ощутил же он, как еле заметно трепетали, еле заметно трепетали руки лежавшие на его запястье. Из ложи оба вышли в состоянии той беспредельной растерянности, которая обязывает к полному молчанию или же к краткому и спасительному диалогу. Не совсем спасительному, но непременно краткому. Слившись с потоком людей, заполнивших коридор, Орельен почувствовал себя немного увереннее.

— Куда вам угодно пойти? — спросил он. — У Люлли в это время…

— Нет, нет, — живо отозвалась Береника. — Мне нужно вернуться домой. Ведь Бланшетта…

— Бланшетта прекрасно без вас обойдется, она сама сказала…

— А шофер? Подумайте только, ведь так поздно.

— Таково уж его шоферское ремесло, он привык ждать, но, если хотите, отошлем его и возьмем такси…

— Нет, нет! Он бог знает что вообразит. Я поеду домой…

— Прошу вас, подарите мне несколько мгновений.

— Но, поверьте мне, лучше будет, если я…

— А вы знаете, что я сегодня еще не обедал и умираю с голода? Неужели же вы мне не составите компанию, неужели бросите и мне придется ужинать в одиночестве?

Береника сдалась. Но только с одним условием — он ужинает, и она тут же возвратится домой.

— А куда мы пойдем?

Орельен знал поблизости одно местечко.

— Вам что больше по душе — шумный ресторан или не очень?

— Не очень.

— Что ж, чудесно. Не очень. То, что я имел в виду, как раз нам подойдет.

За дверью театра их ожидал сюрприз: снег одел землю белым покровом и все еще продолжал валить. Улицы, поднимающиеся к Монмартру, словно проложены по дну ущелья и кажутся особенно тихими и неестественно светлыми от белой пелены снега, а зияющие провалы театральных подъездов — будто пещеры из страшной сказки. Мимо проносились машины, такси. Густая толпа окружила автомобиль, куда торжественно, точно королева, уселась смеющаяся во весь рот Мистенгет в сопровождении какого-то брюнетистого юноши. Орельен с трудом отыскал барбентановского шофера и дал ему адрес. Ресторан находился буквально в двух шагах, но пришлось повернуть на улицу Бланш, чтобы вместе с потоком машин пробиться на площадь Пигаль и вернуться к Казино, а затем — на другой конец улицы Пигаль. Здесь-то и помещался крошечный оазис света, полупустой и состоящий из двух расположенных одна чуть выше другой комнат, нечто среднее между кафе и ночным рестораном, а точнее — просто убежище в стороне от дансингов и баров. Сюда забегали профессиональные танцоры и музыканты поужинать на скорую руку между двумя номерами, исполняемыми в ресторане по соседству; по уголкам шептались влюбленные, не расплетая сцепленных пальцев, а пианист-англичанин играл один мотив за другим, и они тянулись нескончаемо, как часы ночи. Здесь стояли кресла, обитые потертой кожей, и жалкие цветочные вазочки без цветов. Похоже больше на Лондон, чем на Париж.