Орест и сын
Шрифт:
С этим выводом немец, слушавший внимательно, не мог не согласиться. И все-таки он счел возможным заступиться за средневековых мистиков, а заодно и за тех простецов, кто умудрился подпасть под обаяние “неснятой” мистики и в более поздние времена. Со ссылкой на авторитетное мнение швейцарского ученого, основателя аналитической психологии, которую тот назвал “алхимией XX века”, немец позволил себе следующее радикальное утверждение: великие события нашего мира, которые задуманы и осуществлены людьми, дышат не духом христианства, а духом неприкрашенного варварства. Эти дела происходят из оставшегося архаичным душевного склада, не имеющего ничего общего с христианством.
С работами швейцарца дотошный немец мог познакомиться лишь
Матвей Платонович обрадовался поддержке. Она подтверждала тот факт, что он, во всяком случае, находится на верном пути, но в то же время объясняла опасную самостоятельность действующих лиц, придавая ей видимость вполне логичных поступков, объяснения которым, однако, следовало искать не в сознании современного человека, но в глубинах его подсознания.
Там, в нетронутом виде, жили все древнейшие мифы, которые Тетерятников положил в основу своей теории. Благодарно кивнув немцу, он вернулся к своим первым наброскам, — на этом этапе их следовало развить и дополнить.
И все-таки теперь он чувствовал себя не только ведущим, но и отчасти ведомым. Действующие лица, за которых Тетерятников отвечал своими снами, отчасти поступали по собственному разумению, — Матвей Платонович был вынужден следовать за их самоуправством. Это требовало от него новых мифологических подробностей, способных оправдать их рискованные и не вполне обдуманные поступки.
От дворницкой будки, ориентира, зеленой пуговицы на серой полй бульвара, Орест Георгиевич свернул под арку и оглянулся. Арочный козырек вырезал косой ломтик улицы Петра Лаврова. В гаснущих сумерках будка на глазах меняла зеленый цвет на темно-серый — милицейский.
Загородив часы, как таящийся загораживает ладонью спичку, Орест Георгиевич нажал на кнопку — циферблат вспыхнул изнутри. До назначенного срока оставалось две минуты.
Ряды окон опоясывали двор ярусами: окна подвалов были сплющены,
к средним этажам они становились выше, в чердаки упирались узкие кошачьи оконца. Орест Георгиевич уткнулся в циферблат: “Ну уж!” Назначая время, Павел настойчиво просил не опаздывать, теперь опаздывал сам. Решив не дожидаться, Орест Георгиевич вышел на середину двора и осмотрелся. “Правый дальний угол... Этаж — последний...” — он вспомнил описание.
Черная лестница брала круто вверх. От площадки четвертого этажа ступени вели на чердак, забитый щитом. Орест Георгиевич остановился и провел рукой по косяку. За спиной приоткрылось, и бесцветный голос — ни жен-ский, ни мужской — подсказал: “Стучите. Звонок не работает”. Орест Георгиевич толкнулся костяшками пальцев. Стук получился слабый, но дверь распахнулась. Молодой человек скромной наружности смотрел на Ореста Георгиевича доброжелательно, но в глубь квартиры не отступал.
“Я, собственно, — Орест Георгиевич сделал шаг назад и взялся за пери-ла, — кажется, перепутал”. Страж дверей вышел на площадку и наложил руку на противоположную дверь. Она поддалась, щелкнув. Теперь он стоял так, что отрезал путь к отступлению. Юноша был очень худ. Пиджак висел на плечах, рука, лежавшая на чужой двери, выбивалась из рукава тонким запястьем. Черты лица и вовсе казались девичьими. “О ком доложить?” — он спросил вполголоса, и, замявшись, Орест Георгиевич назвался: “Орест”. Молодой человек провел рукой по волосам — от темени к челке — и скрылся. Видимо, хозяйский сын. Женственные черты придавали его облику некоторую бесполость. “Гермафродит”, —
Из-за двери раздался знакомый раскатистый смех и влажное покашливание.
“Ну, насмешил, черт! — Павел Александрович возник в освещенном прое-ме. – Имечко у тебя — честных людей пугать. А я и не замечал прежде... Ты бы уж с отчеством, с отчеством представлялся!” Противоположная дверь щелк-нула.
“Сообщающиеся сосуды, — громко заметил Павел Александрович. — Сколько сюда вошло, столько там и замечено. Ты побудь здесь, а я предварю”. Он завел Ореста в маленькую комнату.
Взгляд остановился на старом бюро, похожем на его собственное. Около бюро на стене висел вяло написанный маслом старинный портрет: какой-то безбородый мужчина с большим не то орденом, не то украшением на тре-угольной ленте. Возня вокруг его персоны начинала раздражать. “Интересно, как Павел меня там рекомендует? Наверное, порядочным человеком. Говорит, что готов за меня поручиться. Судя по всему, его друзья могущественны. Если случится худшее, найдут способ вступиться. Этим нужна другая порядочность — в их смысле я порядочнее многих... Какая глупость! — Орест Георгиевич думал отчаянно. — Все запуталось, завязалось узлом — никому не под силу!” Последние слова он произнес, кажется, вслух.
“Кому не под силу? С кем это ты беседуешь, неофит?” — голос Павла раздался с порога. “Скажи уж, профан, — Орест отшутился вяло. — А ты, со своей таинственностью, мог меня и подождать...”
Из приоткрытой боковой двери спросили: “Павлуша, это вы?” — глуховатым голосом. Павел покосился на спутника и откликнулся с неохотой: “Да, Хельга Ивановна”. — “Зайдите ко мне”, — из-за двери продолжали настойчиво. Павел Александрович застегнул пиджак и свернул. Неожиданно для себя Орест Георгиевич последовал за ним.
Во всю длину комнаты на струне, натянутой под потолком, висел плотный темно-синий занавес, деливший ее так, что вдоль окон образовалось подобие коридора. Цвет ткани напоминал о ночном небе. Павел приподнял край, словно выходил на сцену.
За занавесом в глубоком кресле сидела древняя старуха. Что-то знакомое почудилось в ее облике, но Орест Георгиевич не успел вспомнить, потому что старуха отвела глаза от экрана и, обращаясь к вошедшим, произнесла: “Мне очень нравится Брежнев”.
Орест Георгиевич взглянул: транслировали очередное заседание. Человек, говорящий с большим трудом, стоял на возвышении. Он не нашелся с ответом, но Павел весело и почтительно откликнулся за двоих: “Помилуйте, Хельга Ивановна, он же большевик!” — “Зато очень красив, — старуха возразила спокойно. — А вы, Павлуша, при большевиках не жили”. — “А при ком же?..” — начал Павел, удивленно ломая бровь, но она уже обращалась к Оресту: “Садитесь, прошу вас. — И, подняв пергаментный палец, указала место напротив. — Вы из каких краев?” — “С Васильевского”, — он ответил принужденно. “Плохое место... Я там работала. В больнице, на набережной. Трудно дышать — преобладают западные ветры”. — “Вы были врачом?” — Орест Георгиевич спросил напряженно. “Ну что вы! — она говорила протяжно и почти надменно. — Мы не могли быть врачами. Санитаркой. Тридцать лет — после большевиков. Павел, — она обернулась неожиданно, — распорядитесь, чай пусть подадут в гостиную. А вас я запомню, голубчик. Зайдите ко мне — после”.
Оказавшись за темно-синим занавесом, Орест Георгиевич почувствовал облегчение. Сцена из тягостного спектакля завершилась. Самое странное за-ключалось в том, что Павел действительно отдал распоряжение. Давешний юноша, выслушав заказ, отправился на кухню.
Поперек третьей комнаты, в которую они вошли, тоже висел занавес, на этот раз бледно-лазоревый. Занавес был раздвинут, и комната выглядела небольшой залой. На диване, поставленном поперек, сидел человек: чисто выбритое лицо, темные волосы, узкий нос с горбинкой. Мужчина привстал, здороваясь, и, пожимая протянутую руку, Орест отметил цепкость пожатия.