Орфики
Шрифт:
Тут же пронеслась новость, что танки уходят из Москвы. Я попробовал снова прорваться к Вере, но не вышло, и двинулся к метро с одним из знакомцев по отделению. Когда расставались, парень, мой одногодка, поправил очки и произнес:
– Меня Николаем зовут.
Мы провели вместе самые значительные часы наших жизней, и нельзя было остаться друг для друга безымянными.
– Петр, будем знакомы, – сказал я и крепко пожал ему руку.
Вечером я все-таки забрал Веру, и на следующий день мы шли в самом грандиозном шествии, какое только знала столица: стотысячная толпа двигалась от Моховой к Лубянке, и в толпе ходили слухи, что на Лубянском проезде провокаторы сейчас организуют давку. Туда были срочно посланы гонцы – на метро, чтобы предотвратить
Всю неделю мы пили чай с сахаром, наслаждались победой, и, когда рафинад закончился, я понял, что теперь два самых счастливых дня в моей жизни стали историей.
После путча Вера еще дольше стала зависать в своей проклятой Конституционной комиссии, которая теперь служила новой власти с особенным вдохновением. Я утроил свои усилия по поиску работы – ради успокоения и отчасти чтобы заглушить свербевшую в мозгу дату отъезда. Снова ездил по кладбищам с прейскурантом на крематорные печи, ассистировал на психотренингах, мода на которые стала повальной. На сеансах тантрического секса отвечал за реквизит – коврики, кассеты с буддистской музыкой – утренние и вечерние раги, дзенская флейта; помогал голым людям с завязанными глазами перемещаться в пространстве, следил за тем, чтобы в класс не заглядывали любопытные школьники. На тренинге по изжитию детских травм помогал людям проползти через огнеупорный пожарный эвакуационный рукав, символизирующий рождение заново. И снова был навязчиво озабочен своим здоровьем, которое поглощалось неизбывной страстью; преследуемый истощением, я украдкой поглощал пиво со сметаной, жевал женьшень, мумие, прополис, запивал всё молоком, за которым ездил на станцию Отдых, где в детстве мать всегда закупалась молочными продуктами, считая местный молокозавод лучшим во всем Подмосковье. Не знаю, насколько помогали снадобья, но пищевые калории без остатка шли в дело.
Меж тем разум нас совсем оставил. Беда с отцом, казалось, только взвинчивала Веру – чем хуже, тем лучше. Близость смерти подстегивала любовный припадок. Вблизи смерти инстинкт самосохранения мобилизует все силы организма на продолжение рода. Наслаждение, смешанное с отчаянием, отравило нас. Властная неутомимость Веры сталкивала меня в бездну. Разность между нами состояла в том, что Вера могла в ней, этой бездне, левитировать, а мне каждый раз предстояли разбег и прыжок с неизвестным исходом…
Для Веры важно было выбрать особенное место – запасниковый закуток в Пушкинском музее, реставрационные залы Третьяковки, чердаки и крыши, недостроенная высотка над Каширским шоссе, самый верхний этаж, где с четырех сторон дрожат осколки ночного города и видны трассирующие бортовые огни самолетов, один за другим идущих на посадку, окунающихся в чернильницу «Домодедово». В результате такой эквилибристики я еле привык к пропасти подо мной; Веру же дыхание высоты приводило в трепет.
Со смертью она была обручена, хоть и невозможно было сказать об этом по ее внешности. В облике ее не было ничего рокового: длинная шея, тонкие косточки и серые глаза, к вечеру становившиеся аметистовыми. И чистый ее, словно бы совсем незрелый облик не оставлял сомнений в том, что всё будет хорошо… Впрочем, ее раннее замужество могло бы сказать мне о многом. Но мой опыт был мал, а способность к предвидению – как у слепого котенка.
В
Мне было ясно, что никуда я не смогу уехать, что дату вылета придется переносить не раз. И в то же время я смутно сознавал, что отъезд может оказаться спасением, и берег билет как зеницу ока.
Приезжал Никита и долго о чем-то разговаривал с Верой в сквере у Пресненской заставы. Грохотали трамваи, ревели автобусы, белый пудель неутомимо носился за теннисным мячом, то и дело отвлекаясь на голубей. Я сидел на соседней скамейке и курил. Наконец Никита встал и, не взглянув в мою сторону, удалился. Вера сидела, закрыв ладонями лицо. Глухие рыдания сотрясали ее. Кое-как мне удалось ее расспросить. Она сказала, что отцу ее грозит арест.
– Нужны деньги, понимаешь? Много денег.
– Сколько?
– Тридцать тысяч.
– Долларов?!
Вера отстранилась от меня и вытянула из рукава скомканный платок, приложила его к носику.
– Я достану. Я постараюсь.
– Ты? Не смеши!
– Я клянусь тебе, я добуду деньги.
– Где? – она пристально всмотрелась в меня.
Я не выношу женских слез. В детстве, если мать хотела меня в чем-то переубедить, она рыдала, и я становился как шелковый.
Ради Веры я готов был умереть. Если бы потребовалось, я, не задумываясь, вскрыл бы грудную клетку и вырвал себе сердце.
– Украду, – сказал я ожесточенно.
– Украдешь… У кого? Хватит трепаться.
– Я обещаю тебе. Я попробую что-нибудь сделать… Заработаю. Одолжу… Не беспокойся. Я на всё готов.
– Какой глупый… – взяла меня за руку Вера. – Какой глупый… Ничего не понимаешь, но я так хочу тебя, так хочу, что ты кажешься мне самым умным на свете, самым сильным… какой ты милый, милый… – зашептала она, прижимаясь к моему плечу щекой.
На следующий день я приехал к Паше – советоваться, где взять денег.
– Продай квартиру, – пожал он плечами, взбалтывая бутылку с кефиром.
– Откуда у меня квартира?
– Н-ну, да…. Нет у тебя квартиры, – ответил сонный Паша и спросил: – Завтракать будешь? Омлет сделать?
– Кусок в горло не лезет. Деньги нужны. Надо где-то достать, украсть. Есть у тебя подработка?
– Что ж тебе неймется? Можешь подменить меня в киоске.
Паша уже месяц скучал продавцом в киоске на Новом Арбате. Вечером я пришел к нему в будку, стоявшую у магазина «Мелодия», и он показал мне свое хозяйство: склад презервативов, ящики с пивом, водкой, коробки шоколада и сигарет.
Потом подошел хозяин. Невеликого роста мужичок по кличке Калина в кожаном черном плаще, с цепью на голой шее и в тупоносых туфлях с толстенными подошвами. Он пристально меня осмотрел, как тушу в мясном магазине:
– Иди к черту, – заключил он. – Ты в киоске не поместишься. Ты слон. В киоск залезешь – весь товар наружу, или подавишь. Иди к черту. Слышал?
– Нет-нет, ничего выносить не надо, я помещусь! – залебезил я.
– Да ты сначала отбей себе башку.
– Чего?
– Башку себе пробей, может, поумнеешь, – пояснил коммерсант. – Иди к черту.