Орлеан
Шрифт:
— Да что мне твой Феликс, Ульянов? — сказал Мартов, очевидно, прочтя мысли сонного человека. — Неужели ты думаешь, что какой-то безумный шляхтич может воспрепятствовать нашей последней радостной встрече?
— Ты присядь, — предложил ему Ильич, инстинктивно откладывая момент ожидаемой расправы. — У тебя же больные ноги и туберкулез горла, как я слышал… А я оденусь.
— Да нет, я постою, — отказался Юлий Осипович. — Лучше иметь туберкулез горла, чем туберкулез мозга и сердца.
— Это ты обо мне, что ли? — решил на всякий случай уточнить Владимир Ильич,
Они с давних пор обращались друг к другу на «ты», и это было исключением в рядах исконных, прокаленных боями партийцев.
— О тебе, мой милый Ульянов, о тебе, — признался Мартов. — А знаешь, зачем у меня в руках эта палка?
— Чтобы было легче больной ноге, — предположил Ильич.
— Чтобы тебя побить, — открыл карты Юлий Осипович.
Ленин глубоко вздохнул. Дело принимало нешуточный оборот, но страха не было. Скорее, подступала радость от неожиданной встречи с неприятным другом, который славился принципиальным нравом и стремлением обличить всех и вся.
— А за что меня бить? — не понял вождь, надевая пиджак на тельник. — Я же тебя не бью. Более того, я дал тебе спокойно уехать из России для лечения туберкулеза, хотя некоторые товарищи требовали твоего немедленного ареста.
— Я тебя буду бить не из-за личных отношений. А из-за того, что ты сделал с Россией! — произнес гость глухо.
— Ах, оставь, Юлик! Оставь свою либеральную песню об угнетенном народе! — застонал Владимир Ильич. — Россия… Ты же еврей, Юлик, а разыгрываешь из себя патентованного великоросса! Ну что тебе эта Россия, Юлик? Что тебе эта грязная нелепая страна? Аракчеевы, неумытые рыла, столыпинские галстуки… Снег, тиф, оспа… Не могу! Не понимаю!
Ильич в возбуждении вскочил с кровати и, подбежав зачем-то к письменному столу, схватил чернильницу. В его сознании промелькнула мысль, что хорошо бы ударить этой чернильницей гостя по голове.
— Положи на место, — приказал ему строго Мартов. — Даже и не думай об этом. Уж если меня твой пес Феликс не остановил, то что мне чернильница? Дело не в том, что я — еврей, а в том, что у меня есть сердце. А у тебя, Ульянов, сердца нет!
— Сердца нет… Вранье, все это вранье! — И Ленин, подумав, возвратил чернильницу на зеленое сукно. — Мое сердце всегда любило тебя… А твое сердце только ненавидело и алкало! Жаль, — добавил он вдруг. — Жаль, что тебя не арестовал Дзержинский. Мы бы встретились на Лубянке и поговорили в более подходящих условиях.
— В одной камере? — поинтересовался едко Мартов.
Ленин пожал плечами и не нашелся в ответе.
— А знаешь, почему меня не арестовали? — спросил Юлий Осипович. — Я тебе расскажу одну притчу. Лиса забралась в курятник и нашла там десять цыплят. Сосчитала их и начала тихонько есть, приговаривая: «Я съела первого, я съела второго, я съела третьего…» Но ошиблась. Дело в том, что она никак не пометила первого цыпленка, а второго назвала первым. Понимаешь?
— Второго назвала первым… Чепуха какая-то, — тяжело вздохнул Ленин. — Еврейская софистика и каббалистический бред… Я устал от него еще в эмиграции.
— А ты дослушай.
— Гм… Нет. Номера. Ну да. Я же и сказал — еврейская софистика, — согласился сам с собой Ильич, прощупывая глазами спальню в поисках предмета, которым можно было бы огреть незваного гостя. — Это ты про себя. Ты — человек без номера, так я понял?
— Именно. И потому абсолютно свободен.
— Что ж. Начинай свою экзекуцию, — согласился Владимир Ильич. — Тем более что я давно пронумерован.
— Ты не понял. Экзекуция уже началась и сейчас продолжится. — Юлий Осипович присел на край кровати. — Какой же ты подлец, Ульянов! Грязный безнравственный человек!
— Доказательства! Я слушаю. — И Ленин сел рядом.
— Почему ты присвоил себе авторство в названии нашего безымянного кружка, из которого выросла потом вся партия? Ведь это я придумал на допросе в полиции «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Вольная импровизация. Мгновенное озарение. Ничего не значащие слова…
— Забирай их себе, — рубанул ладонью Ильич. — Дальше.
— А когда нас отправляли в ссылку, разве не ты запасся различными медицинскими справками и попросился в Енисейскую губернию, где так прибавил в весе и здоровье, что твоя собственная мать тебя не узнала? «Эко, как вас разнесло!» — воскликнула она. Ничего себе ссылка! Да там курорт открывать надо, а не эсдеков гнобить!
— Во всем виновато парное молоко, — сознался Владимир Ильич. — И прогулки на свежем воздухе. Ты бы сам представил им какую-нибудь справку и поехал бы со мной в Енисейск, а не гнил бы в Туруханском крае, теряя здоровье. Ходили бы вместе на охоту, крыли бы тамошних девок… И, глядишь, ничего бы не случилось.
— Ничего. Ничего бы не случилось… — повторил Юлий Осипович, как будто под гипнозом. — Россия бы осталась прежней.
— Прежней, — простонал Ленин с величайшей мукой. — Мы оба упустили свой шанс.
Он схватился за голову, смешно растянул ладонями глаза и стал похож на детскую игрушку. Мартов внезапно обнял его.
— Да как могло остаться по-прежнему, если ты окружил себя грязными ублюдками? — прошептал он горячо в ухо. — Разве ты заступился за меня перед партией в восемнадцатом, когда я разоблачил в своей статье бандита Иосифа Джугашвили?
— Какого еще Джугашвили? — переспросил Ильич на всякий случай.
Но внутри пронеслось: вот откуда взялся «Таинственный незнакомец»! Вот откуда Дзержинский поймал предательство Сталина! Из старой, никому не нужной и позабытой всеми брошюрки!
— «Таинственный незнакомец»! Так она называлась, — подтвердил Мартов прозрение Ильича. — А все потому, что партии нужны были бандитские деньги. Ты можешь рисковать своей жизнью и своей репутацией, Ульянов! Но жизнью всей страны ты рисковать не имеешь права!