Орленок
Шрифт:
Шура зарядил кассету. Володя Кузнецов помогал ему. На соседних партах шептались и пересмеивались посвященные в проект серии ребята. Чартизм уже никого не интересовал.
Раиса Исааковна недоумевала: все шло так хорошо, и вдруг по непонятной причине урок был сорван.
Два дня спустя, на следующем уроке истории Раиса Исааковна вызывала к доске. Но дисциплина уже не восстанавливалась. В классе стоял смутный гул; две свернутые из газетной бумаги галки, пролетев мимо кафедры и едва не задев учительницу, ткнулись носами в потолок,
Как будто ничего не замечая, учительница с рассеянным видом расхаживала по классу и вдруг, задержавшись у второй парты, накрыла рукой фотографическую карточку.
Класс замер, ожидая грозы.
Но Раиса Исааковна так же спокойно вернулась на кафедру и начала перелистывать журнал, делая вид, что выбирает, кого бы еще вызвать.
— Чекалин Александр, — сказала она наконец, — ступай- ка сюда.
Шура побледнел и, криво усмехаясь, пошел к доске.
— Ну-ка, расскажи нам о чартизме, Чекалин. Ты, кажется, очень внимательно слушал тогда.
Шура просиял. Он и правда не проронил на уроке ни слова, и этот чартизм на самом деле преинтересная штука. Он начал излагать хорошо усвоенный материал с обычной для него последовательностью и блеском.
— Отлично, Чекалин. Садись. И фото у тебя тоже получилось очень удачно. Не правда ли, ребята, я здесь похожа?
Она высоко подняла, чтобы всем было видно, снимок в позе, характерной для нее, когда она увлекалась изложением нового урока: с широко растопыренными полудетскими руками и оживленным круглым лицом.
— Ведь похожа?
Сдержанный смешок прокатился по классу. Все вдруг почувствовали, какая она симпатичная, эта учительница, которую они изводили только потому, что она была маленького роста и видом смахивала на их ровесницу.
Раиса Исааковна протянула Шуре снимок.
— На вот, возьми. И больше аппарата на урок не приноси. Это и тебя и других отвлекает от дела. Договорились?
— Договорились.
Красный от смущения, Шура побрел на место.
Киносеанс на квартире
— Мама, пришей мне пуговицу. Я куртку сниму.
— Ишь ты! — засмеялась Надежда Самуиловна. — Самому надоело неряхой ходить. Давай, давай!
— Только скорей, мама, а то мы опоздаем на сеанс.
— В кино собрался? Деньги там у меня в сумке возьми…
— Деньги у меня есть, тетя Надя, — перебила ее Тоня.
В шубе и шапке она стояла на пороге своей комнаты.
— А, вот кто тебя надоумил пуговицу пришить! Спасибо, Тоня, что порядку его учишь.
— Какую пуговицу? — недоумевала Тоня. — Я ничего не знаю.
— Ну что ты, мама! Это я сам. Уж и сказать нельзя!
Тетка и племянница переглянулись. Тоня отвела глаза.
Это было уже не в первый раз. Собираясь с ней в кино, Шура приглаживал щеткой волосы,
Из кино Тоня вернулась одна. Шура куда-то исчез после сеанса. А вечером, когда все домашние собрались в кухне за самоваром, он потихоньку пробрался в дом со двора, неожиданно потушил лампу, и на выбеленной стене, как на экране, развернулось ослепительное зрелище победы древнерусского полководца над тупорылой немецкой свиньей.
— Да что ж это такое? — изумлялась Надежда Самуиловна. — Где ты пленку достал?
— У киномеханика выпросил.
— А как же ты… того… пускаешь ее? — заинтересовался Павел Николаевич.
— Аппарат сам сварганил.
Мать зажгла лампу, и отец долго рассматривал самодельный аппарат, критикуя и похваливая.
— Музыки нет, — пожалела Тоня, — а то бы совсем как в кино.
— Подумаешь, велика штука музыка! — с важностью протянул Витя. — Накручивай, Шурка, я сейчас.
Он побежал в спальню за своей балалайкой, и когда свет погас, волнующие эпизоды Ледового побоища снова возникли на белой стене, но уже в сопровождении музыкальных номеров, довольно удачно подобранных на балалайке.
Рассказала ли Тоня в учительской о киносеансах своих двоюродных братьев или Витя проболтался в классе, а может быть, и сам киномеханик Шура поделился новостью, только на другой день в кухню Чекалиных набилась чуть не вся школа. Всем хотелось посмотреть самодельное кино под аккомпанемент балалайки. Поздно вечером, когда зрители разошлись, а все домашние улеглись спать, Тоня и Шура остались вдвоем в кухне.
— И чаю не дали выпить, — пожаловался он, — а самовар остыл.
— В печке есть кипяток, — сказала Тоня. — Налить?
— Налей, пожалуйста.
Он пил и ел с жадностью, откусывая хлеб крепкими белыми зубами.
«Как голоден, — подумала Тоня, — а забыл об еде за делом!» И спросила вслух:
— Ты куда пойдешь после десятилетки?
— А что?
— К технике у тебя способности. И большие. Я думаю, ты изобретателем можешь быть.
— Угу! — мотнул головой Шура и, прожевав хлеб, добавил — Я авиаконструктором хочу, инженером. А ты? Неужели с этих пор в учительницах будешь? Давай поедем вместе в Москву? А, Тоня? В один и тот же вуз поступим.
— Давай, — снисходительно улыбнулась Тоня.
— А ты не улыбайся, как тетя племяннику. Я ведь всерьез. Знаешь, я с девчонками до сих пор не дружил. Не то чтобы воображал о себе, а так, неинтересно. В военном деле ничего не смыслят, в технике тоже. Им бы только фотографироваться. Ты другое дело, с тобой обо всем поговорить можно. Давай дружить?
— Давай! — тепло согласилась Тоня.
— Только я знаешь какой? Я не люблю, как Володька Кузнецов: сегодня с одной девчонкой дружит, завтра с другой. И когда девчонка так делает, тоже не одобряю. По- моему, дружба так дружба, на всю жизнь.