Оруженосец
Шрифт:
Сухие длиннопалые руки старика цепко взяли мальчишку за плечи. Гарав дёрнулся, громко задышал — и из шеи вдруг (Фередир вскрикнул, но вскочить не осмелился; Эйнор подался вперёд) ударили две тонкие струйки жёлто–зелёной пенящейся жидкости. Там, где они попали на стену, камень вскипел и застыл, как стылое мыло.
— Ну вот, — голос старика был неожиданно и неподдельно ласковым. — Теперь ложись и спи… — он толкнул Гарава в лоб, и тот мягко повалился на лавку, звякнув кольчугой. — Дай–ка сюда мой посох, Фередир… — словно мельком, Серый Странник провёл посохом над расслабившимся телом мальчшки. — Кстати, и тебе не мешает поспать,
Эйнор всё–таки дождался, когда Серый Странник спустится сверху. Кстати, ничего там не происходило. Царила полная тишина, даже странно. Разве что — слишком уж глубокая, чтобы в ней ничего не происходило…
Но спустившийся сверху волшебник казался усталым и даже шёл тяжело. Мельком посмотрев на Эйнора, проворчал, усаживаясь:
— Я бы дорого дал, чтобы кто–нибудь в этом мире озаботился поисками зелья, способного снимать усталость и прояснять мысли. Но, как видно, и это придётся делать самому — едва освободится немного времени. [75]
75
Открытием такого зелья — табака — мир Средиземья позднее будет обязан хоббитам. Кстати, земное тело Гэндальфа станет законченным никотиновым наркоманом; помните, как он в Мории жаловался, что, не выкурив трубку, трудно думать? Впрочем, сам Профессор отличался неуёмным пристрастием к хорошему табаку и трубкам, так что уж простим ему и его героям это постоянное «адской травы никоцианы бесям воскурение».
— Хочешь? — Эйнор протянул фляжку с остатками коньяка. Волшебник отпил, кивнул. — Где… она?
— Далеко, — отрезал Серый Странник. Ничего не хочешь мне рассказать?
— Да, конечно… — Эйнор сосредоточился. — Вот…
…— Ты юный глупец, Эйнор сын Иолфа, — подытожил рассказ юноши волшебник. Эйнор пристыжено смотрел в пол. — Ужасно везучий, нелепо добрый и идиотски благородный глупец. Скажи, как и когда Нарак отдал тебе приказ отправляться в Карн Дум? Или это была твоя собственная полоумная инициатива?
— Я донёс его слова Арвелегу, — тихо, но упрямо сказал Эйнор, постукивая о стол сцепленными в замок пальцами. — Я выполнил приказ. Но я не мог оставить…
— Ты понимаешь, где был бы сейчас и что с тобой было бы, когда б не твой оруженосец? — ехидно спросил Серый Странник. Эйнор убито кивнул. — Как тебе могло придти в голову, что ты — ты! — можешь противостоять Ему на его же землях?!
— Я надеялся на фородвэйт… — прошептал Эйнор, становясь похожим на мальчишку, которого отчитывает суровый отец.
Волшебник крякнул особенно едко. Потом задумчиво сказал:
— Странный этот твой новый оруженосец…
— Да ничего странного, — Эйнор поднял голову. — Просто у него разбита память. Он откуда–то с востока, бежал из рабства… Ты ведь щупал его воспоминания? Это не странность, это провалы и выдумки.
— Может быть, может быть… — задумчиво, явно размышляя уже о чём–то другом, согласился Серый Странник. — О дальнем востоке многое могли бы рассказать Алатар или Палландо… но я не видел их уже давно. Очень давно… — он встряхнулся. — Что ж, видимо, все наши секреты выболтали Черному Королю дрозды, — голос волшебника стал
— Я знаю, — кивнул Эйнор. — А куда поедешь ты?
Брови волшебника пошевелились по отдельности. Эйнор засмеялся, как мальчишка, увидевший проделки бродячего фокусника.
— Меньше знаешь — крепче спишь, — отрезал Серый Странник несердито. Поглядел на спящих мальчишек. — Поговорить бы с твоим Волчонком — как же он всё–таки сумел освободиться и почему к нему привязалась Ломион?
— Кто она такая? — Эйнор подпёр щёку кулаком. Волшебник грустно улыбнулся:
— Кто она такая, она и сама уже не помнит… но напомнить ей можно. Жаль, что ненадолго. Дорого бы, кстати, я дал, чтоб знать, сколько подобных ей ещё прячутся в тёмных местах нашего мира… Вот что, Эйнор сын Иолфа, ложись–ка и ты спать, а я ещё посижу и подумаю… — Эйнор попытался возражать, но Серый Странник добродушно и непреклонно повторил: — Спать, спать, спать…
Глава 26,
в которой Гарав бежит от себя.
Гарав проснулся под утро. С пустой головой, приятной ломотой в теле и ощущением долгого лёгкого сна.
Он пощупал шею и засмеялся. Не было опухоли. И рука прошла, и внутри ничего не болело… В дверной проём заглядывали быстро блёкнущие звёзды, напоследок подмигивали колко.
Он привстал на локтях. Увидел спящих товарищей. Радостно улыбнулся им — спящим. Сперва — вспомнил Гэндальфа. А потом…
…потом — всё остальное.
Всё — до капельки.
Он сел и закрыл глаза. Плотно–плотно, до боли в веках. Выжимая слёзы.
Никуда оно не делось — его предательство. Честное слово, в эту секунду мальчишка был зол на себя за то, что жив. Как было бы хорошо сейчас — ничего не осознавать и не помнить…
Он поднялся, сухо журча металлом кольчуги, вышел наружу. Кони приветствовали его тихим ржанием и знакомыми смешными и важными кивками. Гарав подошёл к Хсану, приласкал его. Сказал в нервно подёргивающееся ухо, обнимая коня за шею обеими руками:
— Как мне жить дальше–то?
Хсан покосился удивлённо. Что он мог ответить? С его точки зрения всё шло нормально, пока рядом был хозяин, к которому конь сразу привязался и которому прощал даже всё ещё неловкую посадку.
Гарав поискал Гэндальфа (ему нет–нет, да и казалось, что ночной визит был сном, как и все прочие ночные события). Не нашёл, конечно. И присел в мокрую от росы траву возле основания башни, глядя, как в лес входит рассвет и начинают петь птицы.
Скоро проснутся ребята. Эйнор, может быть, и не будет ничего спрашивать. Ни сейчас, ни потом. Но он будет молчать и смотреть. Невыносимо. И даже если он и этого делать не станет… он сам, он, Гарав, будет жить дальше и помнить. Помнить столько всего, что от этой памяти…
Он не додумал. Вскинул голову, прислушиваясь. Почудились людские голоса. А ведь раз Ломион Мелиссэ больше нет (ну — или она где–то ещё, не здесь), то и её защита больше не действует…
Он прислушался. Нет, кажется — показалось.
Ему внезапно захотелось есть. Это было неправильно, предателям есть хотеться не должно, а точнее — они этого просто не заслуживают, но ему — хотелось…
…Когда Гарав начал брать арбалет, Эйнор привстал. Фередир — тот спал, громко сопя, а рыцарь приподнялся и спросил: