Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления
Шрифт:
Однако лица, облечённые властью в деревне, не обладают тотальным контролем над сценой. Их авторству может принадлежать основной сценарий пьесы, но в его пределах склонные к конфликтам или недовольные актёры находят достаточно пространства для манёвра, чтобы тонкими способами выразить своё пренебрежение к происходящему. Могут произноситься предусмотренные сценарием реплики, делаться соответствующие жесты, но очевидно, что многие актёры попросту отбывают номер и не вкладывают в исполнение своё сердце. Этот тип поведения можно проиллюстрировать банальным примером, знакомым любому автомобилисту или пешеходу. Представьте, что сигнал светофора меняется, когда идущий через перекрёсток пешеход пересёк его наполовину. Пока пешеходу не угрожает непосредственная опасность от встречного движения транспорта, существует вероятность, что за этим последует небольшая драматизация. Один или два шага он поднимает колени чуть выше, имитируя спешку и тем самым по умолчанию признавая приоритет на проезд автомобилиста. Но на самом деле почти во всех случаях – если моё впечатление корректно, – реальное продвижение пешехода через перекрёсток происходит не быстрее, чем если бы он просто двигался в своём исходном темпе. Тем самым возникает впечатление соблюдения
89
Встречается и обратный случай, когда пешеход открыто отказывается демонстрировать даже видимость спешки или фактически замедляет движение. В данном случае происходит прямое попрание права автомобилиста на дорогу, открытое нарушение символического порядка. Тем самым сообщество пешеходов заявляет о своём приоритетном праве на дорогу. Такой открытый дерзкий вызов приглашает вступить в игру «кто первый струсит», в которой у автомобилиста, увы, обычно больше технических возможностей для победы.
Именно с помощью аналогичных форм минимального соблюдения правил бедные селяне способны незаметно дать понять, что их образ действий (performance) не является искренним. Они могут прийти на пир к богатому односельчанину, но пробыть там ровно столько времени, чтобы быстро поесть и уйти. Они соблюдают обычай принимать приглашение, но это соблюдение граничит с нарушением этикета. Кроме того, они могут принести подарок – деньги или какую-то вещь, – который меньше ожидаемого, но не настолько мал, чтобы его сочли прямым оскорблением хозяина. Они могут поприветствовать крупного землевладельца на сельской дороге, потому что так «положено», но приветствие будет кратким и не настолько тёплым, каким могло бы быть. Все эти и прочие формы неохотного соблюдения правил не доходят до открытого неповиновения и по меньшей мере соответствуют минимальным стандартам вежливости и почтения, которых в обычной ситуации могут потребовать богачи. Тем не менее они заодно сигнализируют о вторжении – пусть и незначительном – «внесценического» отношения в само действо, о вторжении, достаточном для того, чтобы донести его смысл до режиссёров, но не настолько отъявленном, чтобы возник риск конфронтации [90] .
90
Подобным формам «протеста в рамках соблюдения правил», как может догадаться читатель, было посвящено значительное внимания в исследованиях, посвящённых рабству. Двумя их прекрасными примерами являются следующие работы: Eugene Genovese, Roll, Jordan, Roll: Te World the Slaves Made (New York: Pantheon, 1974) и Lawrence W. Levine, Black Culture and Black Consciousness (New York: Oxford Univ. Press, 1977).
Та разновидность конфликта, которую мы рассматриваем, необычайно недраматична. На одном из уровней этот конфликт представляет собой спор за определение справедливости, борьбу за контроль над понятиями и символами, при помощи которых производится оценка текущего опыта. На другом уровне ведётся борьба за уместность того или иного определения справедливости применительно к конкретному случаю, конкретному набору фактов и конкретному поведению. Например, если допустить, что богатым положено быть щедрыми, то является ли отказ конкретного землевладельца сделать подарок нарушением этого принципа – или же это законный отпор человеку, который лишь прибедняется или же благодаря своим неподобающим манерам утратил право на благотворительность? Наконец, на третьем уровне это, конечно же, борьба за землю, труд, доходы и власть в условиях масштабных перемен, вызванных сельскохозяйственной революцией.
Ресурсы, которые привносятся в это соревнование разными его участниками, едва ли выдерживают сравнение. У местной элиты почти всегда имеется собственный способ контролировать экономическую жизнь деревни. Учитывая власть элиты над ресурсами, она заодно может в значительной степени контролировать публичную ритуальную жизнь, то есть поведение большинства бедных представителей общины «на сцене». Контроль элиты ослабевает лишь «за кулисами», где сплетни, байки, клевета и анонимный саботаж высмеивают и отрицают публичный ритуальный порядок. Если вернуться к приведённой выше военной метафоре, то лишь здесь местность относительно благоприятна для непритязательного арсенала обездоленных.
Можно легко задаться вопросом: почему именно здесь, в какой-то деревне, не имеющей особого значения, мы рассматриваем борьбу горстки людей, потерпевших поражение в истории? Последняя формулировка в самом деле вызывает мало сомнений. Бедняки Седаки почти наверняка являются представителями «того класса, по которому прошёлся локомотив исторического прогресса», как выразился Баррингтон Мур [91] . При этом против них выстроились большие батальоны государства, капиталистических отношений в сельском хозяйстве и самой демографии. Оснований для уверенности в том, что они смогут существенно улучшить свои материальные перспективы в деревне, мало, зато есть все основания рассчитывать на то, что эти люди – по меньшей мере в краткосрочной перспективе – окажутся проигравшими, как и миллионы крестьян до них.
91
Barrington Moore, Jr., Social Origins of Dictatorship and Democracy (Boston: Beacon, 1966), 505 / Мур-младший, Б. Социальные истоки диктатуры и демократии: Роль помещика и крестьянина в создании современного мира. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2016. С. 451.
Обоснование подобного предприятия должно заключаться именно в его банальности – в том, что указанные обстоятельства выступают нормальным контекстом,
Глава 2
Типичная эксплуатация, типичное сопротивление
Почти неизбежно обречённые на поражение и последующую за ней резню, великие крестьянские восстания были слишком неорганизованными, чтобы достичь каких-либо продолжительных результатов. Терпеливая и молчаливая борьба, упорно осуществляемая сельскими общинами на протяжении многих лет, принесла бы больше, чем эти лихорадочные вспышки.
Как писал однажды редактор газеты «Нива и сад», великие мужи не в чести у простого народа. Он их не понимает и считает всю эту муру лишней, даже героизм. Маленький человек плевать хотел на великую эпоху. Он предпочитает посидеть в уютной компании и съесть гуляш на сон грядущий. Удивительно ли, что великий государственный муж, глядя на эту шатию-братию, аж трясётся от злости: ему ведь просто до зарезу нужно, чтобы его народ, будь он неладен, вошёл в историю и во все школьные хрестоматии. Великому человеку простой народ – всё равно что гиря на ногах. Что ему народ? Это всё равно, как если бы вы подали на ужин Балоуну с его аппетитом одну-единственную охотничью сосиску! Нет, не хотел бы я слышать, как великие люди в своём кругу клянут нас на все корки.
Реплика Швейка из пьесы Бертольта Брехта «Швейк во Второй мировой воине», пер. А. Голембы и И. Фрадкина (Бертольт Брехт. Театр. Пьесы. Статьи. Высказывания. В пяти томах. М.: Искусство, 1964. Т. 4)
Идея этого исследования, его проблематика и методы возникли из всё большей неудовлетворённости многими недавними работами – как моими собственными, так и других авторов – по теме крестьянских восстаний и революций [92] . Совершенно очевидно, что стимулом для чрезмерного внимания, уделяемого крупномасштабным крестьянским восстаниям – по меньшей мере среди североамериканских исследователей, – выступили вой на во Вьетнаме и нечто вроде романа учёных с левыми взглядами с национально-освободительными вой нами. В данном случае интерес и источники взаимно усиливали друг друга. Дело в том, что наиболее богатые исторические и архивные материалы относятся именно к тем моментам, когда крестьянство начинало представлять угрозу для государства и существующего международного порядка. Однако в остальные периоды – то есть на протяжении большей части времени – крестьянство фигурировало в источниках не столько в качестве исторического субъекта, сколько как более или менее анонимная масса, вносившая свою лепту в статистику воинской повинности, налогов, трудовой миграции, землевладения и сельскохозяйственного производства.
92
См., например, следующие работы: Barrington Moore, Jr., Social Origins of Dictatorship and Democracy (Boston: Beacon, 1966) / Мур Б. Социальные истоки диктатуры и демократии. Роль помещика и крестьянина в создании современного мира. М.: Высшая школа экономики, 2015; Jefrey M. Paige, Agrarian Revolution. Social Movements and Export Agriculture in the Underdeveloped Wo r l d (New York: Free Press, 1975); Eric R. Wolf, Peasant Wars of the Twentieth Century (New York: Harper & Row, 1969); James С. Scott, Te Moral Economy of the Peasant (New Haven: Yale Univ. Press, 1976); Samuel L. Popkin, Te Rational Peasant (Berkeley: Univ. of California Press, 1979).
Между тем при всей значимости крестьянских восстаний такие события, не говоря уже о крестьянских «революциях», на самом деле происходят нечасто и без связи друг с другом. Не только обстоятельства, благоприятствующие крупномасштабным крестьянским восстаниям, сравнительно редки – сами эти восстания, когда они действительно случаются, почти всегда подавляются без особых церемоний. Разумеется, даже неудавшийся бунт может принести какие-то результаты: несколько уступок от государства или землевладельцев, краткую передышку в момент появления новых и мучительных производственных отношений [93] и не в последнюю очередь память о сопротивлении и мужестве, которая может ждать своего часа в будущем. Однако подобные достижения ненадёжны, тогда как массовые расправы, репрессии и деморализация, следующие за поражением, слишком очевидны и реальны. Стоит также напомнить, что даже в те экстраординарные исторические моменты, когда революции, главной движущей силой которых выступают крестьяне, действительно приводят к захвату власти восставшими, их результаты приносят для крестьянства в лучшем случае половинчатые преимущества. Какими бы ещё ни были возможные завоевания революций, они почти всегда создают государственный аппарат с более выраженной принудительный и гегемонистской составляющей – и этот аппарат зачастую способен преуспеть за счёт сельского населения как никакая другая прежняя власть. Слишком уж часто крестьянство оказывается в ироничной ситуации, помогая прийти к власти некой правящей группе, чьи планы по индустриализации, налогообложению и коллективизации чрезвычайно расходятся с воображаемыми целями крестьян, за которые они боролись [94] .
93
Один из примеров того, как крестьяне добиваются таких врeменных преимуществ, рассмотрен в следующей прекрасной работе: E. J. Hobsbawm and George Rude, Captain Swing (New York: Pantheon, 1968): 281–299.
94
Некоторые из этих вопросов рассмотрены в работе: James C. Scott, «Revolution in the Revolution: Peasants and Commissars», Teory and Society 7, nos. 1–2 (1979): 97-134.