Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления
Шрифт:
Однако истории, связанные с карьерой и деяниями этого рисового барона из Кедаха, касаются не столько его баснословных владений как таковых, сколько его образа жизни и тех способов, которыми он строил свою империю. Столь популярным персонажем разговоров Хаджи Аюб сделался благодаря своей вошедшей в легенду аскетичности. Судя по народной молве, с которой я познакомился в тот день, самый богатый землевладелец Кедаха по собственному желанию вёл образ жизни, который едва ли можно было отличить от образа жизни Разака. Хаджи Аюб точно так же жил в поломанном доме, который никогда не ремонтировался и не перестраивался [58] . Вместо того чтобы покупать фабричные сигареты, он до конца жизни продолжал сам сворачивать крестьянские самокрутки с самым дешёвым табаком и гильзами из листьев нипы, которые он срезал с собственных растений [59] . Подобно беднейшим из бедных, Хаджи Аюб покупал всего один саронг в год, а человек, проходивший мимо него, мог подумать, что это деревенский нищий. Рассказывают, что питался он только сушёной рыбой, за исключением праздничных дней – в этом Хаджи Аюб оставил позади даже самого Разака. Хотя он мог позволить себе роскошный автомобиль, а рядом с его домом проходила асфальтированная дорога, передвигался он пешком или на велосипеде. В этот момент своего рассказа Хаджи Кадир заставил всех присутствующих утихнуть, изображая, как Хаджи Аюб мотался туда-сюда на своём древнем велосипеде «Рейли», сопровождая эту пантомиму громкими скрипящими звуками, которые способны издавать только самые ржавые двухколёсные колымаги. Именно в таком виде рисовый барон Кедаха выдвигался собирать арендную плату
58
Состояние дома Хаджи Аюба – это зачастую первое, что вспоминают, когда начинают о нём говорить. Напротив, даже скромные крестьяне, получив в 1971 году первые доходы от двойного урожая, направили часть своих начальных вложений на ремонт жилья или возведение пристроек к домам.
59
В Седаке и правда, не найти бедного крестьянина, который не смог бы купить на рынке за десять центов пачку сигарет с гильзами из нипы.
60
Скупец выступает символом чистого накопления в том смысле, что приобретение денег и имущества становится для него самоцелью, а не средством получения удовольствия, которое они могут обеспечить. В этом плане три жены Хаджи Аюба (на одну меньше, чем максимально допускается Кораном), возможно, представляли собой просто ещё одну составляющую накопления. В связи с этим см. эссе Георга Зиммеля «Скупец и транжира» (Georg Simmel, «Miser and Spendthrif», in Georg Simmel on Individuality and Social Forms, University of Chicago Press, 1971: 179–186).
Шутки по поводу прижимистых повадок Хаджи Аюба, разумеется, были связаны с тем, что они контрастировали с его баснословным богатством. Этот человек определённо стал легендой, поскольку представлял собой эталон богатого скряги – недосягаемый стандарт, в сравнении с которым можно было судить обо всех остальных богатых скупердяях. В этом отношении он был полной противоположностью Разака – но если молва о Разаке не выходила за пределы его деревни, то Хаджи Аюб задавал тон во всей округе, а то и во всём штате Кедах.
Когда рассказчики дошли до описания того, как Хаджи Аюб приобрёл все свои земли, разговор оставался столь же оживлённым, но уже не был таким благодушным. Вероятно, весь этот процесс лучше всего отражало прозвище, под которым этот человек был известен всем – Хаджи Метла (Broom). В данном случае крестьяне предпочли английское слово, поскольку, надо полагать, его звучание («брум») напоминает единое энергичное и размашистое движение. Хаджи Метла в буквальном смысле сметал все земли у себя на пути. О силе этого слова говорит и его добавочное значение, когда говорят, что кто-то «зачистил» покерный стол (то есть смёл с него все фишки в свою пользу) или «очистил поляну» от своих противников [61] . Этот образ приобретает ещё большую силу именно потому, что к нему присоединяется термин хаджи, демонстрирующий уважение к тем, кто совершил паломничество в Мекку. Таким образом, прозвище Хаджи Метла обеспечивало Хаджи Аюбу примерно ту же самую репутацию, что и прозвище Тун Разак для Разака.
61
Малайские глаголы со значением «подметать» (сапу, меньяпу) несут в себе такую же метафорическую силу. Например, для описания ситуации, когда какой-нибудь богатый человек взял в аренду всю доступную землю в округе, говорят так: Диа сапу семуа («Он все смёл»).
Имя Хаджи Метлы вскоре прозвучало вновь, когда я расспрашивал нескольких селян, собравшихся под домом Пака Яха, о предоставлении денег взаймы и практиках кредитования, существовавших до того, как стали внедряться двой ные урожаи. Когда Нор разъяснял мне смысл печально известной системы кредитования пади кунча, он начал свой рассказ с таких слов: «Именно так поступил бы Хаджи Метла». Эта система подразумевала аванс наличными примерно за шесть месяцев до сбора урожая, который нужно было погасить установленным объёмом (кунча) риса-сырца во время сбора урожая – на практике это обычно означало, что эффективная годовая процентная ставка по такой ссуде составит около 150 %. В течение по меньшей мере полувека, вплоть до 1960 года, именно так выглядела стандартная форма сезонного кредита, который предоставляли лавочники, рисовые мельницы, ростовщики и отдельные богатые землевладельцы. Практически все, кто следил за рисовым хозяйством, называли эту систему как основным фактором непреодолимой бедности рисоводов, так и причиной невозможности расплатиться по долгам, из-за чего постоянно нарастала концентрация земельных наделов [62] . Кроме того, было очевидно, что в этих местах имя Хаджи Метлы и система пади кунча означали примерно одно и то же.
62
См., например, следующие документы: Unfederated Malay States, Annual Report of the Advisor to the Kedah Government, December 11, 1912, to November 30, 1913, W. George Maxwell (Alor Setar: Government Printer, 1914), 23; Annual Report of the Advisor to the Kedah Government, 1914, L. E. D. Wolferston (Alor Setar: Government Printer, 1915), 14 и Government of Malaysia, Report of the Rice Production Committee, 1953 (Kuala Lumpur: 1954), vol. 1, p. 82. Комитет по рисоводству правительства Малайзии описывал эту систему следующим образом: «Некое лицо берёт в долг, например, 50 малайзийских долларов в качестве кредита на посевной сезон и обещает выплатить кунчу (160 галлонов) дроблёного риса при сборе урожая, что эквивалентно 102 долларам по текущей гарантированной правительством минимальной цене, хотя по среднерыночной цене стоимость такого объёма составляет 140 долларов». Стоит отметить, что здесь отсутствует неизбежная симметрия между выгодой ростовщика и бедственным положением заёмщика. Высокие процентные ставки в сельских районах Юго-Восточной Азии зачастую отражали актуальную стоимость денег и высокий риск того, что должник не расплатится по обязательствам. Таким образом, несмотря на то что такие процентные ставки могли быть карательными для мелких землевладельцев, они не предполагали баснословной прибыли для кредитора.
Если практика пади кунча находится в опасной близости от строго запрещённого в исламе взимания процентов, то Хаджи Метла, похоже, ещё и стал ростовщиком чистой воды. Тощий Мат рассказывал, что Хаджи Метла регулярно ссужал деньги – обычно по 100 ринггитов – на шесть месяцев, требуя вернуть 130 или 140 ринггитов. По словам Мата, «его сыновья Хаджи Расид и Хаджи Ани делают то же самое. Это грешно [63] . Они занимаются этим уже семь поколений. Их заботит только этот мир». Утверждалось, что отчасти эти заёмные средства сами представляли собой кредиты – иными словами, Хаджи Метла брал деньги у крупных китайских ростовщиков под 40 %, ссужал их крестьянам под 80 %, а разницу забирал себе. В глазах этих селян тот факт, что он работал в сговоре с китайскими кредиторами, находившимися в городе, был ещё худшим проступком, чем если бы он действовал самостоятельно. С другой стороны, то, что китайцы занимаются предоставлением денег под проценты, практически не вызывает нареканий – и это ожидаемо. В конце концов, для китайцев это обычная деловая практика, на которую в их религии нет никаких запретов. Но у малайца – представителя своей общины, своей религии, а в данном случае ещё и хаджи – занятие ростовщичеством наперекор его явному осуждению в Коране вызывает самое глубокое порицание [64] .
63
Термин харам в данном случае означает нечто запрещённое исламским законом, однако сила этого слова в его актуальном употреблении транслирует глубокую греховность взимания
64
Один из множества соответствующих фрагментов из Корана гласит: «Те, которые пожирают лихву, восстанут, как восстаёт тот, кого сатана поверг своим прикосновением. Это – потому, что они говорили: „Воистину, торговля подобна лихоимству“. Но Аллах дозволил торговлю и запретил лихоимство. Если кто-нибудь из них после того, как к нему явится предостережение от Аллаха, прекратит, то ему будет прощено то, что было прежде, и его дело будет в распоряжении Аллаха. А кто вернётся к этому, те станут обитателями Огня, в котором они пребудут вечно» (Коран, сура II: 275, пер. Э. Кулиева).
Однако краеугольным камнем состояния Хаджи Метлы, тем способом, при помощи которого большинство земель попали ему в руки, была практика джуал джанджи (буквально: обещанная продажа) [65] . Нор, Пак Ях и Тощий Мат могут с лёгкостью назвать имена семей в окрестностях, чьи земли при помощи этой практики достались Хаджи Метле. Работала она следующим образом: Хаджи Метла давал человеку в долг значительную сумму, а взамен право собственности на всю или часть земли заёмщика переходило к нему. Письменный договор предусматривал, что если к определённой дате заёмщик отдаст исходную сумму (почти всегда меньшую, чем рыночная стоимость земли), то он сможет вернуть и свою землю [66] . Для заёмщика потеря земли – по меньшей мере в принципе – не была безвозвратной. Но на практике, конечно, займы часто не возвращались, и большинство крупных земельных наделов в Кедахе были приобретены именно по этой схеме. Хаджи Метла и ещё несколько человек, добавляет Нор, изобрели в описанной процедуре новый хитрый ход. За несколько дней до окончательной даты расчётов Хаджи Метла куда-то исчезал, чтобы крестьянин, которому посчастливилось скопить денег для выкупа земли, не смог его найти. А как только срок истекал, он сразу же обращался в суд с требованием передать ему землю неплательщика [67] . С помощью таких ухищрений Хаджи Метла превратил почти все свои займы типа джуал джанджи в сделки по продаже земли. Если вы получали заём от Хади Метлы, вы прощались со своей землёй – чтобы драматически подчеркнуть этот момент, Пак Ях заметил, что посетитель дома земельного магната мог застать его сидящим перед большим шкафом, который сверху донизу был заполнен земельными сертификатами.
65
Аналогичные практики можно было обнаружить по всей колониальной Юго-Восточной Азии, например на Филиппинах, во Вьетнаме и Бирме.
66
Фактические сроки формальной передачи собственности и права пользования землёй, пока она находится в «залоге», варьируются, но основные механизмы остаются неизменными.
67
Теоретически заёмщик мог внести требуемую сумму на счёт типа эскроу (условного депонирования) и уведомить об этом суд, тем самым сохранив свою землю, однако лишь редкий крестьянин знал о такой возможности, не говоря уже о том, чтобы воспользоваться ею.
Далее три рассказчика принялись за нечто вроде легкомысленного соревнования: кто из них поведает самые вопиющие истории о Хаджи Метле? Последним выступал Нор, описавший, как тот обращался с собственными сыновьями. По словам Нора, Хаджи Метла обычно приходил навестить своего сына Хаджи Ани с мешком, где находилась сотня плодов саподиллы (недорогой коричневатый плод того же вечнозелёного тропического растения, из которого делают натуральный каучук) – якобы в качестве подарка. Но перед уходом он просил Хаджи Ани дать ему взамен сотню утиных яиц. «Что из этого дороже?» – обратился ко мне Нор с риторическим вопросом. Это была не просто очередная история о делишках Хаджи Метлы. В данном случае он нарушил дух дара, чтобы получить барыш, фактически попросил дать ему что-то взамен, а главное – использовал собственную семью в корыстных целях. Итог подвёл Тощий Мат, назвав поведение Хаджи Метлы «политикой достижения успеха (политик хидуп)» [68] .
68
Перевести это выражение непросто: оно также подразумевает, что Хаджи Метла озабочен исключительно тем, чтобы достигать успеха в этом мире в ущерб своей бессмертной душе.
Когда я заметил, что никогда не слышал о настолько «скупом» человеке, Пак Ях поправил: «Не скупой, а жадный» (Букан локек, халоба), тем самым подчеркнув, что Хаджи Метла не столько экономит то, что у него уже есть, сколько грабит других – он «бесстыжий». В некотором смысле это последнее обвинение совпадало с тем, что я слышал и в адрес Разака. Ведь именно стыд, забота о хорошем мнении соседей и друзей и держат поведение людей в рамках моральных границ, созданных общими ценностями. Человек, лишённый стыда, по определению способен на всё что угодно [69] .
69
Как лаконично выражаются марокканские крестьяне, те, у кого нет стыда, делают то, что им заблагорассудится (см.: Paul Rabinow, Refections on Fieldwork in Morocco (Berkeley: Univ. of California Press, 1977), 158). Эта народная мудрость, пройдя по извилистой дорожке, возвращается в социальную науку в следующем виде: «Подвергнуть человека остракизму – значит вывести его из-под социального контроля… Ему больше нечего терять, если он будет вести себя конформно, а быть может, он даже сможет что-то приобрести, досаждая другим» (George C. Homans, «Status, Conformity, and Innovation», in Te Logic of Social Hierarchies, ed. Edward O. Lauman et al. (Chicago: Markham, 1970), 599).
В конце концов Нор дал понять, что оскорбительно не богатство Хаджи Метлы само по себе, а то, как он его приобрёл и как им впоследствии распорядился: «Неважно, богат ли человек – если это хороший человек, селяне будут ему помогать. Если он устраивает пир, люди принесут ему в дар рис, даже если у него в амбаре уже есть сто мешков. Но если он не добросердечный человек, мы вообще не захотим ему помогать» [70] . Ни богатство Хаджи Метлы, ни бедность Разака не получили бы столь печальную известность, если бы не их бесстыдное поведение – это бесстыдство нарушало любые правила и фактически делало их изгоями: один становился символом жадных богачей, другой – символом цепких бедняков.
70
Для сравнения можно привести такое замечание Эммануэля Леруа Ладюри из его работы, в которой описывается альбигойская деревня XIII века на юге Франции: «Богатство само по себе не было реальным объектом нападок. Вот что ненавидели жители Монтайю: недостойные богачи, церковники и монахи-попрошайки обросли нездоровым жиром, эксплуатируя деревню и не давая взамен никакой духовной поддержки или хотя бы тех услуг помощи и защиты, которые обычно оказывали зажиточные семейства или богатые местные аристократы» (Emmanuel Le Roy Ladurie. Montaillou: Promised Land of Error , trans. Barbara Bray (New York: Braziller, 1978), 341).
Правда, лишь в случае с Хаджи Метлой осуждение приобретает в чём-то мифическое и религиозное измерение. Мне не раз рассказывали, что, когда он заболел, его тело было настолько горячим, что его пришлось перенести в подвал, где было прохладнее. А ещё утверждалось, что в момент, когда его тело несли на кладбище, из свежевырытой могилы уже поднимался дым – а кое-кто говорил, что и огонь. Когда я однажды с нарочитой наивностью спросил у Газали, было ли это на самом деле, тот ответил: «Возможно. Но это могло быть и сказкой (донген)» [71] . Дело, конечно, не в том, насколько правдивы подобные рассказы, а в том, что жители деревни вызывали в своём воображении адское пламя, которое поджидало Хаджи Метлу, чтобы поглотить его ещё до того, как он окончательно отправится в мир иной.
71
Данное слово можно по-разному переводить как «легенда», «сказка», «миф» – во всех этих случаях истинность того, что рассказано, находится под сомнением.