Осада
Шрифт:
Они ушли.
Через полчаса дьякон принес ужин: миску вареного картофеля, два куска мяса, еще горячих, и полкруга домашнего хлеба.
– Бот и хлёбово, вот и питие, - сказал он, подставляя к принесенным им дарам жбан с квасом, - навались, работнички.
Он подождал, пока они выпили весь квас и доели все до крошки. Уходя, предупредил:
– Отселева - ни-ни! Большевички везде вас ищут, и мы на случай чего своих порасставили для стражи. Как бы они вас за чужих не приняли. Ждите.
– Не верят, - сказал Степан, когда дверь за дьяконом закрылась, попали
На следующий день Гуляев вернулся домой поздно. Пока никаких новых сведений о пожаре собрать не удавалось. Жители ближних к складам домов хмуро помалкивали. Патрули подозрительных не встречали. Все в уездном отделе милиции нервничали. Кажется, нервничал и Бубнич, но это выражалось лишь в том, что он крепче и чаще растирал себе залысины и расчесывал могучие заросли на затылке. Во дворе, среди рядовых милиционеров, много толковали о побеге Клешкова. Кто жалел парня, кто клялся рассчитаться, и отмалчивался лишь один клешковский конвоир Васька Нарошный. Но Гуляеву он открылся.
– Оно, конечно, - сказал он, отведя клешковского друга в сторону, что Санька пятки смазал, навроде подлость! Куда ему идтить? Одна дорожка к Клещу! А ить это - против своих. Но и то можно сказать: за что его к решке представили? За один-единый недогляд. Это с каждым могет быть. Потом, выяснив этот вопрос со всех точек зрения, он оглянулся и шепнул Гуляеву: - Я, брат, Саньке должник. У его в руках уж ружжо мое было, а я все за его чепляюсь. От страху больше. Он бы свободно штыком меня мог зарезать. Ан не стал. И тот, второй, хоть по черепушке врезал, а добивать не добил. Я ихнюю доброту помню. Коли когда Саньку встречу, ей-бо, не порешу. Душа у него человечья.
– Чудной ты, Васька, - сказал Гуляев, - это он просто шуму не хотел... А станет бандитом - нечего его и жалеть.
– Штыком - какой шум?
– ответил Васька.
– Не, это он по доброте, он завсегда такой был.
На этом разговор кончился, и Гуляев ушел домой, размышляя о странных свойствах человеческой натуры. Клешков теперь был ему враг, и ему не должно нравиться, что враг произвел даже при побеге большое впечатление на Васькину бесхитростную душу, и все-таки в глубине души ему было приятно, что Санька сохранил какие-то человеческие качества.
Размышляя над этими чудесами, Гуляев поднялся наверх и увидел свет в своей комнате. Он толкнул дверь. На стуле сидела Нина, а возле рундука стояли цветы.
– Как вам сегодня работалось?
– спросила Нина, ожидающе поглядывая на него.
– Ничего, - ответил он, посидел молча, потом поднял голову.
– Нина Александровна, - сказал он.
– Вы обманули меня. Я поверил, что в сундуке - единственные ваши запасы. Во всем городе нет лишней осьмушки хлеба. Я чувствую себя преступником. И ваша заботливость обо мне напоминает взятку. Очень прошу вас, давайте вернемся к прежним отношениям.
Она встала. Даже в тусклом пламени свечи было заметно, как побелело ее лицо.
– Вот ка-ак!
– сказала она дрогнувшим голосом.
– Вот как, значит... Она решительно прошла к сундуку и стала вытаскивать из него пакеты,
Он смотрел на концы своих сапог.
– Я-то думала, что вы человек, Владимир Дмитриевич, а вы!..
– И убежала.
Через минуту тяжко пробухал по ступеням и рухнул перед ним на колени сам Полуэктов:
– Не погуби, милостивец, не донеси на нас, грешных. Ведь порешат нас всех! Я-то умру, ладно, баб моих не погуби, в чем они-то виноваты, подохнут голодной смертью - и все.
– Вам же оставили часть ваших запасов, - сказал Гуляев, - встаньте. Прошу вас об одном: уберите эти продукты из моей комнаты и никогда больше не пробуйте угощать меня ими!
Купец, пробормотав слова благодарности, с трудом вытолкал за дверь сундук, и слышно было, как он с грохотом сволакивает его вниз по ступенькам. Скоро все затихло.
Гуляеву стало вдвойне не по себе. Надо служить идее, как того требует революция. А он - мягкотелый интеллигент, вот он кто. Надо изживать в себе это.
Ночью они оба лежали на широких лавках в том же подполе. Дьякон ушел, недвусмысленно звякнув замком.
– Попали мы с вами, товарищ Степан, непонятно к кому, - шепнул Клешков,
– Запомни, - донесся к нему шепот Степана, - для тебя я Василий Петрович, что бы ни было - Василий Петрович! Или дядька Василий. Очень может быть, что повезло нам. На тех нарвались, на кого нужно было. Я, правда, по-другому обо всем этом думал, когда задумывал, но так лучше. Одно плохо, Санька. Не верят они нам. Убивать им нас - не с руки, должны они нас использовать. Но как? Вначале, конечно, наведут справки. В Сухове справки навести легко. Справки о тебе - что они дадут? Малый тихий. Почему, зачем в милиции оказался - кто ж знает? А вот что из комсы ты, узнают - это плохо. Узнают, как ты думаешь?
– Если у них агент среди наших есть - могут узнать.
– Тогда как будут спрашивать - не скрывай и сам.
– Ясно!
Проснулись они одновременно от громыханья замка. Вошли, освещая путь свечой, трое. Один, закутанный до самых глаз буркой, в нахлобученной до переносья папахе, остался в углу у входа. Князев с дьяконом прошли к столу, уселись там на лавке и стали прилаживать свечу, которая все время падала.
– Вставайте, ребятки, - сказал елейно Князев, установив наконец свечу, - все равно не спите, да и не время сейчас спать.
Степан сразу отбросил кожух, сел, поскреб в волосах, ткнул Клешкова:
– Малый, кончай дрыхнуть, хозяева идут.
Клешков вскочил, проморгался и поклонился сидящим.
– Почитает старших-то, почитает, - сказал, хихикая, Князев, - сразу видать, что у купца обучался. Видать.
Степан, перекрестясь на угол, где неслышно таился закутанный в бурку, почти невидный в темноте третий, прошел и сел на лавку рядом с дьяконом.
– Скамью-то поднеси, малый!
– приказал Князев.
– А ты, Василь Петров, ты с им насупротив садись. Разговор у нас к вам.