Осада
Шрифт:
– Лена, ты прости меня, но мне кажется, ты сама не отпускаешь ее. Все время хочешь повиниться, но никак не можешь, понимаешь, что поздно, вот и мучаешь себя. Ведь так? Так? – она долго не отвечала. Опустила рюмку на стол и налила еще коньяку. Затем одним глотком выпила.
– Ты прав. Я боюсь с ней расстаться. Она ушла, но я не могу… я… нет, не потому, что Ктулху или еще что. Я боюсь остаться одна. Пустота, проклятая пустота. И заполнить ее нечем.
– Ты ее очень хорошо знала.
– Да, больше трех лет. Но мы не сразу сошлись. Так шапочное знакомство.
– Отпусти ее, – попросил Кондрат. – Так будет лучше вам обоим.
– Как? – одними губами спросила Домбаева.
– Простись и отпусти. Если хочешь, поставь свечку, ведь ты часто была в нашей церкви, знаешь ритуал. Оставляешь записочку за упокой, свечку перед Богородицей и…
– Я… я не умею. Понимаешь, мы всегда ходили компанией, и в ней всегда был кто-то, кто знал. Или ты водил нас и объяснял. С нами часто были телевизионщики, ты ведь сам понимаешь, гламурная церковь для гламурных людей, – она помолчала. – Только поэтому я и ходила туда. Надо было светиться. Если и ставила свечки, где полагается, то только за это. У вас ведь часто и мэра снимали, и вообще звезд многих – и венчания, и на Рождество или Пасху. Я старалась не потеряться. Господи, я и сейчас стараюсь не потеряться. Вот только церковь закрыли. Глупо, правда? – он кивнул.
– Для Бога, да. Для себя тоже.
– Это ведь всеобщее поветрие, чуть не обязанность, – она будто оправдывалась перед ним, но имела в виду совсем другого собеседника. – Даже для президента. Да что президента, для Пашкова даже. Все ходили, либо туда, либо в «сундук». Ставили свечку, крестились, я разучивала по присказке: «лоб – пупок – кошелек – часы», – Лена слабо улыбнулась. – Вот это я помню. А остальное.
– Я могу тебе дать учебник. Если хочешь.
– А такой есть? – но тут же добавила, сникнув. – Нет, не надо. Сам понимаешь, это не то. Что с того, что научусь, если внутри ничего не изменится.
– Изменится, – убеждал он, кажется, излишне горячо. – Ведь ты отвергла все, ради Милены. Пусть и запоздало.
– Если я прощусь с ней, думаешь, все не вернется на круги своя?
– Думаю, что-то останется.
Она помолчала. Затем порывисто поднялась. И стала прощаться, несмотря на уговоры Микешина. Выйдя в коридор, неожиданно остановилась, вытаскивая из сумочки пачку ментоловых сигарет «Вог».
– Я совсем забыла, – голос ее эхом разнесся по лестничной площадке. Она понизила голос. – Ты слышал, что Москву закроют кольцом? Завтрашняя спецоперация как раз на это и направлена. Выдавить всех мертвяков и закрыть город. Слышал ведь, сколько из соседних поселков сюда едет. От зомби спасаются, кто где.
– Слышал. Но я не совсем понимаю тебя.
– Бутово это не Москва. Тем более Южное Бутово. Я вот тоже переехала на Карамышевскую набережную, а так-то жила в Солнцеве. Его тоже отрежут, и Химки, и Косино, и все прочие выросты. Блокпосты уже ставят, ведь видел же, когда ездил по МКАД.
– Видел, но ведь это от зомби.
– Это от всех. Потому что все
– Тысячу евро.
– И только-то? В следующий раз проси пятнадцать. Антон уже запросил двадцать только за сценарий. Успех бешеный.
– Но… ведь все кончилось.
– Ты не понял, – она усмехнулась, пустив струйку дыма поверх его головы, – все только начинается. Рейтинг колоссальный. Что в Европе, что в США. Все эти мертвяки, ритуалы, владелец поимел бешеные бабки. Так что, проси пятнадцать, дадут и без вопросов, – Кондрат отметил, как же быстро она вернулась к своему прежнему образу. Будто и не выходила из него.
– Меня и так приглашают на канал «Столица» в программу, посвященную этому балагану. Честно говоря, не очень здорово мне светиться на телевидении.
– Глупенький. Да брось ты их, они за тобой сами погонятся. Чем ждать милости от твоего епископа. Сколько он тебе дал, я забыла?
– Отстранение от служб на два года. За раскол в рядах. Протоиерею нашему, отцу Анисиму, дали три, как главе этого «заговора». Просто понимаешь, нехорошо получилось. Я сглупил, честно признаю, но и епископ неправ. Ведь мы светское государство, а он…
– Ну и фиг с ним. Сам получит. У меня в среду перезапись, которая в пятницу провалилась. Тема о терпимости и гомосексуализме. Почетным гостем должна быть Милена, но… – голос чуть дрогнул, но тут же выправился. – У меня карт-бланш от редактора, так что я тебя приглашаю.
Он остолбенел. И лишь спустя несколько долгих секунд вымолвил.
– Ты смеешься?
– Ничуть. Раз уж начал светиться, так почему…
– Да потому! Если я стану говорить, это будет не отлучение, а статья. Вам можно, вы сами с собой. А что я говорить буду? Про него? – он кивнул в сторону полузакрытой двери. Лена молчала. – Вот то-то же.
– А у тебя так серьезно. Я не знала. А как ты с этим живешь?
Он отвел глаза.
– Лучше не спрашивай. Стараюсь жить. Я… в любом случае, потом все припомнится. Но и оторвать от себя его не могу.
– А ты еще спрашивал меня.
– Потому и спрашивал, чтоб хоть ты…
Они помолчали. Наконец, Лена произнесла:
– Все равно приходи. Формат изменим, а ты и денег получишь и помелькаешь…. И уезжай отсюда. Потом не выберешься. Говорят, после шестнадцатого город запечатают наглухо. Это мне парень из правительства сказал. А он слов на ветер не бросает.
Бросив окурок в банку из-под кофе, как раз для этой цели служившую, коротко попрощалась и прошла к лифту. Кондрат постоял, ожидая, когда за ней прибудет лифт, но так и не дождался. Обернулся, и, вздрогнув, увидел перед собой Кольку. Тот закрыл дверь и произнес тихо:
– Пошли. Я разогрел голубцы. Ты голодный, небось.
Кондрат молча проследовал за ним, не зная, что и сказать. Колька, полностью завладев вниманием, словно извиняясь за свою выходку часом ранее, наложил тарелку, поставил перед Микешиным сметану и сел напротив. Кондрат поискал глазами, вилки не было.