Осада
Шрифт:
– Лаврентий Анатольевич, вы в самом деле, умом решились? – резко спросил Устюжный. – С чего нам распродавать собственную страну? Надо просто воспользоваться сложившейся ситуацией в своих интересах и заставить московские власти пошевелиться и принять наши условия.
– Их вам тоже заместитель консула сообщит.
– Решительно, с вами невозможно разговаривать. Будто вы нарочно все это говорите. Будто у нас самих проблем нет, как только торговаться с Москвой за Курилы для японцев. С чего вы так уперлись на этом вопросе.
– С того, что Тикусемо наверняка потребует помощи в этом вопросе.
Устюжный молча посмотрел в окно. Уже давно стемнело
В наступившей тишине прогудел протяжно отходивший катер, требуя освободить дорогу. Устюжный отвернулся и задернул штору. Моря он никогда не любил. Еще с детства. Приезжая сюда, рассчитывал пробыть в городе года два как максимум, а потом, на крыльях, вернуться в Москву. Но не случилось, он по-прежнему здесь, по-прежнему живет в старом доме на улице Льва Толстого, откуда не видно и не слышно моря, и старается во время прогулок не приближаться к берегу. Все, как и в почти десять лет назад. Ничего не изменилось, кроме него самого.
А вот Дзюба стал другим, вальяжным, уверенным в себе. Пока еще он не мнит себя главным, но, кажется, все к тому идет. Еще бы, Лаврентий проделал такой путь. Выбился в люди. Научился командовать, принимать решения и отвергать их. Обвинять и призывать. Научился быть услышанным. Ему это далось просто, в отличие от его учителя. Образ которого, как ни печально, все больше блекнет, становясь лишь навязчивой тенью за розовощеким крепким здоровяком, готовым горы свернуть – и сворачивающим их по мере надобности. Придет время… Устюжный вздохнул и поднялся.
– Давайте перенесем наши споры на светлое время суток. С утра голова лучше думает. Особенно у меня, знаете ли, я ведь не сова, – Устюжный попрощался и вышел из ресторана. Поймал такси, краем глаза отмечая присутствие у входа человека в темном костюме. И отправился домой, поминутно оглядываясь. Но на сей раз привычной слежки не было. Старею, подумал он, действительно старею. Становлюсь никчемным. И устало согнувшись, зашел в подъезд.
55.
Вечер начался с того, что кто-то потрогал колючую проволоку. Андрей Кузьмич, сидевший у торшера, немедленно выключил свет и подошел к окну. Выглянул и побледнел. Обернулся к Татьяне.
Жена уже легла; Иволгин подошел к ней, кажется, заснула. Он спустился в подвал, достал ружье, и долго возился, ища заветный коробок с патронами. Наконец, вышел во двор.
У калитки стояло трое мертвых. С вечера Иволгин привалил ее бревном, так что открыть, даже навалившись, невозможно было. Кажется, они это поняли, и потому один упорно тряс колючку, не обращая внимания на осыпающиеся подгнившие пальцы, а когда тех перестало хватать, отошел и стукнулся в забор.
Андрей Кузьмич долго наблюдал за его действиями. Словно завороженный следил с крыльца, как мертвец упорно стучит в забор, расшатывая его. Забор изредка потрескивал, словно подзуживая зомби, но пока держался стойко. Наконец, Иволгин уговорил себя и сошел во двор, двинулся, поминутно вскидывая ружье, словно снова попал на охоту, обходя дом, выискивал следы. Но ничего не находилось.
– Андрей, что это? – тихо позвала его Татьяна. Он велел ей отойти от окна на всякий случай и посмотреть, как там Лиза. Через минуту она вернулась, все в порядке. – Как ты думаешь, они прорвутся?
– Я жду, – коротко ответил он. – Боюсь, что выстрелы напугают девочку, – машинально Иволгин сжал в кармане куртки коробок с патронами.
– Ты так спокойно об этом говоришь…
Он хотел сказать, что уже переборол страх, что стоит здесь почти час, наблюдая, как мертвецы пытаются прорваться к живым. Хорошо, что у них не штакетник, как у большинства соседей, а добротный прочный забор. Те, кто строил его, строили на долгие десятилетия, будто воздвигали первый рубеж обороны. Хотя дом возведен был в шестьдесят первом, когда и страхов-то никаких не могло быть, парочки гуляли по ночам, забывая напрочь о времени, а хулиганы лишь приставали к девушкам, навязывая свою компанию.
Одним из таких «хулиганов» был его отец, именно так он и познакомился со своей половинкой. Настойчиво преследовал первую красавицу поселка, в модной хулиганской кепке, клетчатом пиджаке и расклешенных брюках. Да, еще в огромных солнцезащитных очках, отчего его вид был устрашающе прекрасен, по выражению мамы, а вот самому отцу приходилось тяжко почти в полной темноте бродить по поселку. Или пробираться к дому культуры, где каждое воскресенье устраивались танцульки. Куда таких стиляг, как он, естественно не пускали. Только правильно одетых молодых людей в строгие костюмы и девушек, нарядившихся в аккуратные блузки без выреза и юбки ниже колен. Этот строгий запрет был отменен только после фестиваля молодежи и студентов в шестьдесят восьмом. Впрочем, тогда мода снова изменилась, равно как изменились и его родители, ставшие молодой семьей.
Забор скрипнул и подался. Татьяна вскрикнула. Иволгин очнулся от воспоминаний и вскинул ружье. Колючка зашевелилась, затряслась, сорвавшись с гвоздя. Он сделал несколько шагов по направлению к мертвецам, теперь уже всей компанией навалившихся на выламываемую секцию.
– Стой! – воскликнула его жена. Он остановился. Поднял ружье. Только в этот момент обратив внимание, какая в поселке стоит тишина. Ни выстрелов, ни суетных перемещений машин военных или милиции. Ни приглушенных команд и топота множества шагов в тяжелых ботинках. Все это ушло в прошлое. Остались только они втроем. Вчетвером. И те четверо милиционеров на другом конце поселка. Если еще остались. Кажется, это все, если не считать встреченных днем пацанов – но они, скорее всего, уже убрались в первопрестольную. Поселок остался во власти мертвых.
Тишина стояла оглушительная, если бы не треск разрушаемой секции, то и просто как в глухом лесу. Словно, он и в самом деле ушел с отцом на охоту, как делал это в незапамятные времена, далеко от этих мест, близ Егорьевска. Там жил отцов приятель, тоже страстный любитель выслеживать дичь. И хотя большею частью им приходилось возвращаться ни с чем, само ощущение глухого леса, с его почти первозданной природой, тишины, наваливавшейся каждую ночь и не дававшей спать редкими таинственными шорохами, ощущение полной оторванности от всего живого, манило, затягивало, заставляло приезжать снова и снова.