Осада

Берендеев Кирилл Николаевич

Иволгин обернулся к жене, попросил пойти к Лизе. От выстрелов она может проснуться, пусть хоть не испугается.

– Только ничего ей не рассказывай. Я потом, сам поговорю, – жена кивнула, исчезла в черном проеме окна. Он подошел еще ближе – мерные раскачивания забора, с каждым разом набиравшего чуть большую амплитуду, завораживали. Иволгин сделал еще один шаг, вскинул ружье, стал выцеливать свою добычу.

В прошлой жизни ему удалось попасть только два раза, оба в кабана, молодого, годовалого поросенка первый раз, жалобно завизжавшего от ранения в голень, и серьезного матерого вепря лет эдак пяти. В последний раз он не промахнулся, вогнав пулю в хребет, но здоровенная зверюга поперла прямо на него, не обратив малейшего

внимание на рану. Он вскрикнул, прицелился из другого ствола, но никак не мог справиться с волнением, мушка тряслась, не в силах замереть напротив ощерившейся клыками морды. В этот момент отец прикончил зверя выстрелом в голову.

Теперь то же предстояло сделать ему самому. Сколько лет он не охотился, наверное, двенадцать, нет, пятнадцать. Последний раз ходил на банду секачей, разорявших колхозные поля здесь, рядом с поселком, вместе с еще тремя добровольцами, они ночь стояли в дозоре, но не повезло, ту банду уложили профессиональные охотники, вызванные администрацией, и устроившие засаду в нужное время в нужном месте.

Он взвел курки, один за одним. Прицелился, взяв на мушку крайнего, бывшего молодого человека без пальцев, оборвавших их об колючку.

– Я стреляю, – крикнул он, не оборачиваясь. Молодой человек словно поняв его, разом остановился. Посмотрел пустыми глазами, пытаясь отыскать его взгляд.

В этот момент Андрей Кузьмич выстрелил.

Пуля раздробила череп молодого человека, мертвец рухнул на забор, секция подалась еще сильнее, оставшиеся четверо, не заметив потери бойца, продолжили свое дело. Незамедлительно, он выстрелил снова, в старика, обращенного совсем недавно. И так же не слишком удачно: тот тоже рухнул на секцию. Колючка оторвалась вовсе, повиснув так, что в образовавшуюся брешь можно было пролезть даже столь неуклюжему созданию как восставший. А такой был, мужчина с черным лицом, стоявший за спиной у ломившихся, видимо, только что подошедший. Минуту назад Иволгин не видел его. И вот теперь их стало снова четверо. Он торопливо перезарядил ружье и прицелился. Подушечка указательного пальца легла на правый крючок. В ружье стволы были расположены горизонтально, оба чоки, что не совсем привычно для охотничьего ружья, но давало большую точность стрельбы. Не обыденный ИЖ, а «Йозеф Вениш», старая пражская ружейная фирма. Отец где-то достал это оружие, еще когда служил в составе Западной группы войск.

Когда он получил ружье от отца, серьезно слегшего с двусторонней пневмонией, гордость и горечь смешались воедино. И сейчас вот отдались в нем, когда он уткнулся в щеку орехового приклада ружья. Палец чуть дернулся, мушка уткнулась в голову женщины без возраста в цветастом сарафане, секунду помедлив, он выстрелил. Женщина упала. На этот раз он учел ошибки и выстрелил в тот миг, когда она отклонилась назад, чтобы совместно с двумя мужчинами его лет, ударить в забор. Едва только ее мертвое тело коснулось земли, оба оставшихся мертвеца остановились. Посмотрели на него, переводившего левый ствол с одного на другого, смотрели так, словно он нарушил некую условность, пытались его устыдить. Ведь он стрелял в женщину, всего несколько дней назад еще живую.

Иволгин и сам знал это, знал лучше них, может, потому столь долго медлил, прежде чем совершить выстрел. Оказавшийся в эту ночь последним. Мертвецы, словно укоряя его, посмевшего убить их подружку, развернулись и ушли, все трое. А может, потому, что их осталось всего трое? Ведь в новостях передавали, что мертвые меньше трех не ходят. Почему? – пока ни науке, ни религии не известно.

Тяжело дыша, он опустил ружье. Вытер пот со лба. Отложив оружие, медленно подошел к забору, поднял его. И едва успел отпрянуть от распрямившейся колючки. Снова взял в руки ружье и обошел забор, проверяя, не ломились ли еще где. Только сейчас поняв, что если бы и ломились, он не услышал бы, целиком поглощенный стрельбой по

мишеням. Они могли проломить дыру и пройти в сад, подойти сзади или, хуже того, напасть на Татьяну и Лизу, застав их врасплох.

Он остановил разгулявшиеся мысли. Зашел в дом, выпил воды, вытер разгоряченный лоб посудным полотенцем.

– Как там? Ушли? – подошла Татьяна, осторожно коснулась его, забирая ружье. Он не пошевелился, просто кивнул. – Знаешь, я до сих пор не могу поверить в то, что давно умершие люди вдруг снова ожили и бродят по улицам, а мы вынуждены от них хорониться по домам, бежать незнамо куда и отстреливаться.

Иволгин кивнул.

– Я тоже с трудом убеждаю себя в том… – на память снова пришла женщина в цветастом сарафане, – в том, что надо стрелять. Особенно в обращенных. В женщин, – и помолчав, прибавил, не желая развивать больную тему, – Утром надо починить забор, они здорово его покорежили. Я посижу тут, пока не начнет светать… часа три, а потом займусь.

– Сегодня они не вернутся, – произнесла Татьяна, без особой, впрочем, уверенности, в голосе.

– Наверное. Но я все равно. Как Лиза? – вдруг резко выпрямившись спросил он, коря себя за то, что только сейчас задает этот вопрос.

– Спит. Устала за день да и к выстрелам привыкла.

– Ночь была очень тихой. Если бы не я… – на ум полезли мысли о том, какую глупость он едва не совершил, вернее, совершил, но мертвые ей не воспользовались. Он прикусил язык, чтобы только не рассказать.

– Ты лучше поспи. Отдохни немного. Если они придут, я…

– О, господи, ведь ты… подожди, – он поднялся и пошел к вешалке. Подал ей пистолет. – Вот. Он заряжен. Предохранитель здесь. Восемь патронов. Прежде чем стрелять, передерни ствол, вот так. Справишься?

Она молча кивнула, внимательно разглядывая вороненую сталь резинострела. Потом задала вопрос, услышать который он не ожидал:

– Череп пробьет?

– Да, – медленно ответил Андрей Кузьмич. – С пяти метров с гарантией. А раньше стрелять не надо, только когда будешь уверена…. Но я надеюсь, до этого не дойдет. Мы уедем раньше. Или нас освободят, скорее всего. В новостях ведь передавали – со дня на день, – она кивнула. Иволгину вдруг стало немного проще от этого вот простого кивка любящей его женщины. Он сам не понимал, насколько ждал его.

– Это еще и от него зависит, – Татьяна осторожно погладила живот.

– Как он там? – оба были уверены, что родится непременно мальчик.

– Шевелится. Устраивается поудобнее. Сейчас уже меньше. Вот сегодня почти ни разу, а на прошлой неделе так ножками бил… – она враз замолчала, прислушиваясь. Нет, показалось. Последнее время ей мерещатся всякие шумы и шорохи, подозрительные и пугающие неизвестностью своего происхождения. Доктор сказал, что это нормально, что она просто переживает за своего малыша. Но Татьяне не верилось. Казалось все время, что-то должно произойти. И все шумы эти – вестники грядущих событий, предзнаменования, которые только надо научиться правильно распознать, чтобы встретить во всеоружии.

Она не могла не беспокоиться за Андрея. Знала, он только хорохорится, выказывая из себя бесстрашного защитника, а на деле жутко переживает и из-за своей дальнозоркости, и высокого глазного давления. Он далеко не столь уверен в себе, как хотелось бы. Порой настолько, что не смеет спросить, боится сказать, чтобы не обеспокоить. Особенно последний месяц. Да, конец беременности, сложное время, ей нелегко, но она сможет принять удар, способна разделить ношу. А он боится каким-либо образом передать ей хоть малую толику груза, и все носит в себе и мучается, плохо спит и запивает рваные сны корвалолом. И не ему с ней, а ей с ним приходится порой нелегко, когда он замирает в кресле и молчит, пережевывая одни и те же мысли, некий вопрос, давно мучающий его, снова пришедший в голову и неспособный к изречению. Уста запечатаны под предлогом ее беременности.