Осада
Шрифт:
– Я надеюсь, обиды у вас быть не должно, – продолжил Тикусемо ошибаться. Лаврентий кивнул. – Тогда спасибо за доверие.
– Я хотел уточнить только одну деталь, – Дзюба решил еще чуть надавить на человека из посольства. – Вы очень рассчитывали на участие Глеба Львовича?
Долгая пауза в ответ. Тикусемо куснул губы, прежде непроницаемое лицо исказилось, он немедля тронул водителя за плечо, быстро заговорил на японском, столь стремительно, что Лаврентий понимал едва ли каждое пятое слово. Выяснил только одно: после поездки, просит как можно быстрее везти в консульство. В его речи дважды прозвучало слово «человек из Москвы», хотелось бы
– Простите, что заставил вас долго ожидать, – Тикусемо снова улыбнулся в ответ, прекратив стремительный диалог с той же скоростью, с какой начал. – Безусловно, на Устюжного мы очень рассчитывали. Могу вам в этом признаться, – речь вновь стала идеально правильной. Волнение ушло, загнанное под пресс внешнего спокойствия, – Глеб Львович, безусловно, очень близок нам и нашим идеям.
– А что именно помешало?
– Нет-нет, простите, не могу сказать. Он отказался, но не от участия в наших проектах, но от возглавления их. Мне кажется, признаюсь вам откровенно, на него кто-то или что-то давит. Что, повторюсь, весьма печально.
– И давно?
– Простите?
– Давно он отказался?
– Вчера днем…. Но он рекомендовал нам вас, это да, – Тикусемо внезапно замолчал.
Это вряд ли, подумалось Лаврентию. Иначе Акио-сан позвонил бы ему через минуту после окончания разговора с Устюжным, а не тянул кота за хвост столько времени. Верно, в посольстве долго решали, как поступить, консультировались со своими спецами по Дальнему Востоку. Тем не менее, Лаврентий согласился. «Тойота» как раз добралась до Луговой улицы, высадила его на пересечении с улицей адмирала Юмашева, недалеко от дома. И стремительно развернувшись, помчалась к японскому консульству – а куда еще с такой скоростью мог направиться господин Тикусемо.
Дзюба позвонил Устюжному. Тот откликнулся немедля, будто давно ждал этого звонка. Когда Лаврентий спросил напрямую о разговоре с японским гостем, тот не стал ничего скрывать.
– Вы знаете, Лаврентий Анатольевич, это предложение для меня не было неожиданностью. Я ждал чего-то подобного, но к сожалению, не смог принять его, сами понимаете, и мою загрузку, да и мои годы в расчет примите. Я уже не так молод, чтобы лезть напролом, я… каюсь, давно не на баррикадах. А вы совсем иное дело. Вы мой воспитанник, лучший ученик, что скрывать. Я вами искренне горжусь, ведь именно по моему совету вам доверено столь ответственное, столь важное дело.
– Почему же только сегодня, хотел бы я знать.
– Я могу ответить и на этот вопрос. Вне сомнения, господин Тикусемо не имеет окончательного голоса, позволявшего бы ему единолично решать подобные вопросы, потому он и обратился…. – далее Дзюба не слушал, все и так ясно. Устюжный закончил свой монолог, продлившийся минут десять, обыкновенно: – Но вы безусловно можете рассчитывать на мою помощь в любой момент времени. Вы все вопросы с Тикусемо согласовали?
– Более-менее. Осталось согласовать еще с Ткаченко.
– Послушайте моего совета, Лаврентий Анатольевич, – после недолгой паузы произнес Устюжный. – Тут все не так легко и просто. Начальник УВД по Приморскому краю это вам не депутат городской Думы, с ним запросто не получится. И не поминайте, что он ваш друг, я его хорошо знаю, он слово даст любое, а вот сделает так, как ему будет удобнее.
– Но я-то его знаю куда дольше.
– К сожалению, это не синоним слова «лучше». Впрочем, – тут же оговорился Устюжный, – дело ваше. Поступайте, как решили. Я… в случае чего, вы знаете,
– На основной митинг вы прибудете?
– На Луговой? Безусловно. Мне есть что сказать. А вы планируете, как раньше, перемещаться по городу с воззваниями?
– Я надеюсь затронуть как можно большую часть населения. Вы же знаете, народ бурлит. Так что я утром буду на Второй речке, затем на Некрасовском путепроводе, а после переберусь на Луговую. Ведь сколько времени прошло после прорыва, а нам до сих пор не могут ни внятно объяснить его причины, ни провести зачистку города. Больше того, у нас отняли нашу же армию, послав ее черт знает куда и вырубили «восьмерку», перлюстрируют почту, словом, делают все для того, чтобы никто в России вообще не узнал, что…
– Лаврентий Анатольевич, приберегите свой пыл до понедельника, – Дзюба смутился. – Он вам еще ой как понадобится. Что до освещения событий – я уже созвонился и пригласил обозревателя «Новой газеты», он прибудет сюда завтра, а так же журналистов с двух дециметровых каналов Европейской части России. Здесь же будет Би-Би-Си, Си-Эн-Эн, Фокс, и ряд других зарубежных средств телевещания. В Европе сейчас началась заварушка, так что их внимание мы особо не привлечем своими проблемами, а вот Англию и США, это да.
– И Японию, – тут же вставил Дзюба.
– Это само собой, японские журналисты будут куда раньше начала любого митинга и в куда большем количестве, нежели митингующие.
– Значит, будем делать митинг из них, – усмехнулся Лаврентий.
После разговора с Устюжным у него немного полегчало на душе, та тяжесть, что сдавила сердце при виде расстреливаемых мертвецов потихоньку уходила. Или просто притаилась до поры, до времени? Он позвонил Федору Ткаченко, начальник УВД снял трубку незамедлительно. Тоже словно ждал. Впрочем, он-то ждал, они еще с позавчерашнего дня договаривались. Объявив, что будет через четверть часа в условленном месте, Дзюба дал отбой, и на автобусе, чего с ним не случалось уже очень давно, добрался до Алеутской улицы. В дверях УВД его ждал старый знакомый, тоже из Уссурийска. В кабинете Ткаченко предложил чай с коньяком и варенье – все это было настолько несообразно цели визита Дзюбы, что поневоле заставило его принять предложение и минут пятнадцать ему следовать: вести беседу о временах молодости, вспоминать общих знакомых и дымить в открытое окно за которым неспешно собирались мощные тучи грядущего тропического ливня. Лишь когда чашки опустели, а бутылка ополовинилась, Дзюба приступил к делу. Поставил на стол кейс и, вздохнув, начал говорить о главном. Ткаченко не пошевелился, чтобы убрать кейс или хотя бы открыть его, он внимательно слушал, пристально глядя на собеседника. Лишь когда Дзюба закончил, и, недоуменно взглянул не собеседника, удивленный его реакцией, тот произнес:
– Знаешь, я своих увез в Японию. Давно, еще до прорыва, пятого числа. От греха подальше, как говорится. Потом увидел, что правильно сделал. Там на островах, правительство если и воюет, то с париями, мертвецов почти нет. Север, правда, неспокоен, но моя семья в столице, – он помолчал и добавил: – А меня по-любому после вашей акции выпрут на пенсию. Разгоню я вас, не разгоню: на тридцать тысяч и хоть ты что. Реформа, брат, она такая, нам пенсии только понижают, пока работаешь, сам себе создавай запас. Так что понимаешь, почему я так к тебе неравнодушен на новой должности? Ты одну выгоду имеешь, свободу слова, передвижений, как тебе угодно ее называть, я с этого другую.