Осажденный Севастополь
Шрифт:
"Как это все пошло, плоско и даже глупо!
– думала Леля, чувствуя, что слезы начинают душить ее.
– Он боится, что я его скомпрометирую в свете, что я испорчу его карьеру! И когда он думает об этом?! В минуты, когда кругом всюду умирают, когда гибнут внезапно, неожиданно, когда ему самому ежеминутно угрожает смерть..."
Эта мысль заставила Лелю вздрогнуть.
"А что, если в самом деле его убьют?
– подумала она.
– Я не переживу этого. А он даже не интересуется моим существованием. Ни разу не заглянул; даже не прислал денщика узнать, жива ли я!"
И вдруг
"Сказать ли наконец отцу о том, что я... Все равно он рано или поздно узнает... Чем скорее, тем лучше..."
Леля была так неопытна, что даже не знала в точности, как скоро может обнаружиться ее положение. Ей казалось, что это должно наступить очень скоро, что еще неделя, две - и все узнают... Не с кем посоветоваться, некого спросить... Говорить с Маврой или другой какой-нибудь простой бабой ей не хотелось, из знакомых дам почти все уехали, да, кроме того, ни одной из них она не доверила бы свою тайну.
– Мама, бедная мама, посоветуй твоей дочке, что ей делать!
– с отчаянием сказала Леля, становясь на колени перед висевшим на стене портретом своей покойной матери.
– Мама, дорогая мама! Услышь меня там, в своей могилке, скажи, что мне делать!
Ряд безотрадных воспоминаний детства, детства без присмотра любящей матери, промелькнул в ее воображении. Как всегда бывает, вспомнились вместе с важными вещами разные мелочные подробности. Злая старая тетка предстала перед нею как живая. Вспомнилась почему-то прежде всего одна детская обида. Тетка приказала девочке "стоять подле варенья", то есть следить за тем, как варится варенье. Девочка стояла очень долго, ноги у нее заболели, голова также заболела от жаркой печи, она не выдержала и села на скамью.
Тетка вошла и принялась неистово бранить Лелю, упрекая девочку в неблагодарности, в том, что она ест ее хлеб, а не хочет исполнить самого пустячного поручения. В конце концов Лелю заперли в темном холодном чулане на весь день. Там, в этом чулане, Леля испытала чувства, несколько сходные с теми, которые переживала теперь; вот почему ей и вспомнилась вся эта маленькая драма из ее детской жизни. Как тогда, так и теперь она была до глубины души возмущена человеческим бессердечием и несправедливостью. Ведь и старую тетку она сначала любила, думая, что та будет относиться к ней, как мать, но ее грубо оттолкнули; и когда она в первый. раз хотела поцеловать тетку и приласкаться к ней, старая дева сказала, чтобы Леля не смела "лизаться", так как она этого терпеть не может.
А разве граф лучше поступает с нею? Чем он отвечает ей на ее пылкую любовь, чем отплачивает ей за то, что она пожертвовала всем?..
"Ведь я не дурнушка какая-нибудь, не урод, на которого никто никогда не обращал внимания, - думала Леля.
– Многим я нравилась и нравлюсь и ничем не заслужила такого пренебрежения..."
Ей вспомнился новый ее знакомый Глебов, который в последнее время часто заглядывал к ним. Леля была с ним любезна, насколько могла быть любезной в том состоянии духа, которое овладело ею. Но все же она успела заметить, что Глебов, видимо, интересуется ею, а иногда глядит на нее пристально своими синевато-серыми, умными, добрыми глазами.
"Вот хороший,
Опять та, другая, мучительная мысль...
"Нет, надо кому-нибудь сказать!
– решилась Леля.
– Наконец, я не имею даже права! Ведь я ровно ничего не знаю, не понимаю, а от этого зависит участь не моя только, но и будущего крошечного существа. Что, если я своим неосторожным или глупым поведением принесу какой-нибудь вред этому маленькому, невинному ангельчику?.. Решено, я сегодня же во всем признаюсь отцу. Пусть зовет доктора или акушерку... Теперь мне все равно!" Щеки Лели пылали от стыда и волнения. Собравшись с духом, она уже хотела идти к отцу, но капитан предупредил ее, постучав к ней в дверь.
– Леля, Лелечка, ты одета? Можно войти?
– Конечно, одета, папа... Что такое?
– Представь, какое несчастье!
– Вы меня пугаете, папа?
Леля с некоторых пор инстинктивно боялась всякого испуга.
– Мою любимую грушу сломало ядром! Неужели ты не слышала выстрела? Сначала мне показалось, что ядро попало в стену дома.
– Я так задумалась, что ничего не слышала.
– Что ты опять так невесела? Дурная погода навела на тебя хандру?
– Нет, не погода, папа...
Леля сделала над собою усилие.
– Папа, - сказала она, - дайте мне слово, что вы выслушаете меня спокойно, я должна сказать вам важную и очень неприятную для вас вещь.
– Что такое? Теперь ты меня пугаешь. Уж не убило ли кого? Ивана или Мавру?
– Нет, папа... Я хочу вам сказать... про себя... Со мной случилось большое несчастье...
– Говори, ради всех святых, что такое?
– Я, папа, не знаю, как вам это сказать... Нет, лучше не теперь... в другой раз...
– Да перестань ломаться, Леля, говори толком. Ведь я отец, ты должна быть со мной вполне откровенна.
– Папа, если бы вы были женщина, я бы сказала вам. Это я могу сказать только женщине.
– Ну не нелепая ли ты девчонка! Виноват я, что ли, что я не баба? Не могу же я ради твоего каприза обабиться. Говори, пожалуйста, без всяких фокусов. Ты больна, что ли? Так я позову доктора. Но ведь доктор также не баба, и теперь этих господ почти невозможно достать, да это и хорошо, потому что все доктора, взятые вместе, не стоят ломаного гроша.
– Папа...
– сказала Леля, опустив глаза, с грустью, но заранее решившись спокойно выслушать самые жестокие упреки.
– Мне надо позвать не доктора... мне надо... акушерку, - наконец выговорила Леля, сама изумившись своей смелости.
– Что? Да ты насмехаешься надо мною, что ли - заревел капитан.
– Нет, папа, - сказала Леля, вдруг опускаясь перед отцом на колени. Делайте со мною что хотите, я не могу более скрывать... Все равно... Я скажу вам всю правду... Я больна... У меня будет скоро ребенок... Вы, вероятно, сами догадались от кого.
В первый раз капитан понял все. Он побагровел.
– Встань... Вон, вон из моего дома, негодная тварь! Ты опозорила и себя, и меня! Прочь с моих глаз! Иди... иди к твоему любовнику! Ты мне более не дочь...