Осажденный Севастополь
Шрифт:
– Я знал их тайную цель!
– вскричал Меншиков, совершенно забывший или не знавший до сих пор об этой пшенице.
– Теперь единственный способ помешать их высадке - это напасть на них, - сказал Корнилов.
– Я об этом подумал.
– Видите, ваша светлость, какой густой дым, - сказал Корнилов, всматриваясь в даль.
– Жаль, он помешает сосчитать число судов.
Несколько времени все бывшие на площадке молчали, ограничиваясь тем, что слушали сообщения наблюдавшего в телескоп офицера. Вскоре можно было видеть и простым глазом, что к Севастополю приближался как бы целый фабричный город
Корнилов отправил одного из ординарцев князя, юного мичмана Ухтомского, призвать Стеценко, которого князь решил послать на рекогносцировку с сухого пути.
При виде неприятельского флота у князя промелькнула мысль: что будет, если союзники высадят армию и отрежут Севастополь от сообщения с Внутренней Россией не только с моря, но и с суши?
Прибыв на площадку библиотеки, Стеценко увидел здесь Корнилова, Меншикова, его адъютантов и ординарцев и многих других лиц. Меншиков велел Стеценко взять в Кронентале казаков, сколько ему понадобится, и скакать к Евпатории, о результатах же своей рекогносцировки сообщать записками в конвертах с надписью: "По приказанию главнокомандующего". Такие конверты передавались без задержки, по летучей почте, учрежденной из казаков.
– Там, в Евпатории, - прибавил князь, - передайте воинскому начальнику, чтобы слабосильная команда отступала не на Симферополь, а на Перекоп.
Меншиков поспешил во дворец и немедленно велел написать распоряжение: сосредоточить все войска на реке Алме{59}, сделать на батареях перекличку и учение, на портовые работы не высылать и готовиться к военным действиям.
Корнилов и Нахимов в свою очередь приказали всем судам готовится к походу, хотя противный ветер отнимал у них всякую надежду выйти в море. Весь день телеграфы из Лукулла и из Евпатории извещали о постепенном увеличении числа неприятельских судов.
К шести часам вечера их насчитали более сотни. Вечером наступил полный штиль.
Еще утром того же дня "комендант" Евпатории, майор Бродский, получил от греческих шкиперов уведомление, что к порту приближается громадный неприятельский флот с десантом. Особа же, бывшая в городе, немедленно бежала с жандармом, сопровождаемая воем и плачем жителей{60}.
Майор также растерялся. Он тотчас послал к Меншикову курьера и, не зная, как быть в подобных обстоятельствах, пригласил на совещание уездного исправника, доктора, почтмейстера, стряпчего и бургомистра, то есть всех официальных лиц, не удравших вместе с особой. Все они расположились на террасе, у судьи оказалась даже хорошая подзорная труба, полученная им в виде "благодарности" от одного из местных помещиков.
Майор, бывший в полной форме, открыл заседание, сказав:
– Господа, я пригласил вас сегодня по особо важному делу.
– Знаем, знаем, батенька, лучше без предисловий, - перебил судья.
– Лллучччшше прямо ккк ддделу, - сказал почтмейстер, сильно заикавшийся и произносивший слова с такими гримасами, при виде которых, по словам судьи, у новорожденного младенца могли бы сделаться судороги.
– Так вот, господа, всем вам известно, что неприятель приблизился сюда с сильным флотом. Мое дело чистое: у меня есть инструкция на случай приближения врага, превосходящего наш гарнизон силами...
Стряпчий расхохотался во все
– Вот распотешил! Экий забавник! Превосходящий силами! Уж не думаете ли вы дать генеральное сражение?
Но его не поддержали. Судья сердито взглянул на него, а исправник проворчал:
– Тебе-то все смешки! Ты, чай, и с француза сумеешь взять барашка в бумажке.
Стряпчий сконфузился и с той минуты на все время совещания совсем стушевался.
– Так вот, господа, я со своей командой немедленно удаляюсь в Симферополь. У меня уже укладывают вещи. Жена совсем собралась.
– Ради Бога, ввввы уж и мои ящики с сссссоббой возьмите, - сказал почтмейстер.
– Одддних казенных ддденег тттттысяч двенадцать нннаберется, дддда и частные есттть ссссумммы.
– Вы уж, Петр Алексеевич, о частной корреспонденции не особенно хлопочите: убрать бы казенное добро, - сказал судья.
– Ох, Господи! Откуда такое наказание!
Исправник, из отставных гусар, от которого слегка несло спиртом, разглаживал свои молодецкие усы и смотрел на бургомистра с таким видом, как будто собирался его съесть. Бургомистр, толстый купчина в синей чуйке, сидел на краю стула и постоянно вытирал потное лицо красным платком.
– Ну а как же, господа, насчет карантина?
– спросил майор. Этот вопрос беспокоил его более всего, так как, не зная в точности значения исправляемой им должности, он страшно боялся ответственности.
– А вот что! Вы себе уходите с вашей слабосильной командой, а я, черт возьми, остаюсь, - героически произнес исправник, стукнув кулаком по столу.
– Не будь я гусар присяжный, ежели я побоюсь француза! Мало мы их били в двенадцатом году!
– Если так, то и я останусь, - решительно сказал комендант.
– Жену с детьми отошлю на почтовых, уж вы дайте нам лошадок получше, Петр Алексеевич, а я вам за то дам людей, они вам все уложат, и конвой вам дам для казенных ящиков.
– Ррад уссслужить...
– сказал почтмейстер.
– А нам-то как же, отцы родные, - сказал бургомистр, вставая и кланяясь в обе стороны.
– Ведь это, примером будучи сказать, сущее разорение... У меня, почитай, четвертей тысячи две одной пшеницы, окромя другого-прочего.
– А ты на армию пожертвовал, твое степенство!
– злорадно сказал исправник.
– Аршинничать умеете, а теперь платись. Не хотел мне по сходной цене продать овес, покорми теперь французских лошадок!
Судья, долго наблюдавший в трубу, вдруг вскричал:
– Ну, господа, пока мы тут судим да рядим, эти окаянные едут сюда на всех парах. Вот посмотрите!
– Он передал трубу коменданту. Действительно, на горизонте уже показался фрегат "Трибун", а четверть часа спустя можно было заметить множество черных точек, которые вскоре оказались клубами дыма от неприятельских пароходов.
В городе, где с раннего утра ждали неприятеля, поднялась суматоха, как во время пожара, тем более что жители думали, будто едут турки. Все, как могли, укладывались, торговались и бранились с извозчиками-татарами, кричали, суетились, и, когда неприятельский флот приблизился к гавани, почти весь чиновный мир Евпатории уже оканчивал укладывание домашнего скарба. Многие женщины горько плакали, испуганные дети визжали и хныкали - словом, было настоящее столпотворение.