Осажденный Севастополь
Шрифт:
Ночью полил сильный дождь. Высадившиеся войска стали располагаться на ночлег кто как умел. У англичан совсем не было походных палаток; их нельзя было взять с кораблей по недостатку транспортных средств. Солдатики лежали прямо в грязи, обернувшись в одеяла и оберегая не столько себя, сколько свои мундиры; но одеяла промокли насквозь. Французы устроились немногим лучше. Они носили с собою маленькие палатки, которые метко были прозваны собачьими конурами, так как в такой палатке нельзя было ни стать, ни сесть, а только можно было лежать, свернувшись по-собачьи. Лучше всех устроились турки, у которых солдаты по двое несли шесты от палаток, а полотнища
VIII
Тихо и мирно протекала жизнь обитателей роскошной дачи, находившейся близ деревни Контуган и принадлежавшей в то время известному откупщику, негоцианту и миллионеру, греку Бенардаки. Владелец дачи проживал в то время где-то в Милане или в Венеции; управляющий, обрусевший грек Папалекси, имевший и свое небольшое поместье в Крыму, уехал по делам в Симферополь, а в имении оставалась только жена его, не то русская, не то молдаванка, Вера Павловна, дама полная, белая, из того типа женщин, которых удачнее всего можно сравнивать со сдобной булкой; впрочем, выдающиеся скулы придавали ее лицу слишком угловатый вид.
При всем своем внешнем добродушии Вера Павловна была добра только к дочери, но весьма сурова по отношению к крепостным девкам. Только крайняя лень препятствовала тому, чтобы она расправлялась с ними самолично. По целым часам она, бывало, сидит неподвижно на низкой софе с полуоткрытыми глазами и дремлет, а если придет в себя, лишь когда ей начнут надоедать мухи. Тогда она позовет Машку или Дашку и скажет:
– Машка, позови мне Федосью и вели ей отмахивать мух.
Случалось и так, что горничная девка пройдет по комнате и второпях уронит тарелку. Звук разбитой посуды режет нервы Веры Павловны, но она не решается потревожить себя и никогда не встанет, но крикнет:
– Дашка, подойди сюда, мерзавка!
Дашка покорно подходит и заранее всхлипывает, зная, что предстоит расправа.
Вера Павловна лениво достает из волос булавку с красной сургучной головкой (делать такие булавки было, кажется, единственной работой, на которую она была способна) и воткнет ее виновной Дашке на полвершка в какую-нибудь мягкую часть тела. Лишь в случае крайнего гнева Вера Павловна вскакивала с дивана, и тогда девки трепетали, зная, что их отошлют на конюшню, где с ними разделается кучер под присмотром неумолимого садовника-немца, который будет педантично отсчитывать удары.
Единственная дочь Веры Павловны, Наташа, недавно окончившая институт, не отличалась особой чувствительностью и впечатлительностью, и домашняя обстановка лишь на первых порах поразила ее. Мало-помалу Наташа стала привыкать к этой жизни и даже иногда в минуту раздражения щипала прислуживавшую ей девушку. Впрочем, она не была зла по природе. Темперамент у Наташи был отцовский, живой, вспыльчивый и подвижный. Недаром мать никак не могла научить ее раскладывать пасьянс и валяться на диване.
Наташа была по одесскому институту подругой знакомых нам барышень Саши и Лизы Минден и подобно им любила музыку, хотя бренчала только пьесы Контского и Калькбреннера. Это была девица довольно пылкая, поочередно обожавшая почти всех преподавателей института, не исключая даже чудака Картамышева.
Однажды утром Наташа рассказывала разные анекдоты о своих бывших кумирах.
– Ах, maman, какой у нас смешной был Картамышев. Мой кузен Серж рассказывал, что у них в Ришельевском лицее на него раз сочинили ребус. Взяли во время урока прибили к стене карту, мертвую мышь (бр... какая гадость! Я бы ни за что в руки не взяла) и букву ферт. Вот и вышло: Карта-мышь-эф... А наш душка длинноносый Минаков! Ах какой смешной! Мы его прозвали предводителем аргонавтов.
– Это почему же?
– зевая, спрашивает мать и раскладывает какой-то мудреный пасьянс.
– А вот почему: раз на экзамен к нам приехал сам министр. Минаков страшно, струсил, потому что истории у нас никто не знал, кроме истории Франции, которую мы знали по урокам французской литературы. Министр спрашивает одну девицу: кто был предводителем аргонавтов? Минаков видит, что она не знает, и подсказывает тихонько: Я... Я... Я... то есть Язон; а девица слышит "я" и вдруг возьми и скажи: Иван Иваныч Минаков. Министр даже засмеялся, а Минаков так растерялся, знаешь, maman, у него привычка дергать себя за нос, и вдруг вместо своего носа схватил нос инспектора Бруна. Вот вышел скандал!
– Фи, какие глупости, - зевая, отвечает мать.
– А знаешь, Натали, у меня выходит дорога, потом письмо. Пиковая дама интересуется червонным королем, и из-за этого выходит ссора с бубновою дамою. Как бы ты думала, что это значит?
– А, вероятно... да, впрочем, я не знаю, maman. Ваши карты всегда говорят неправду.
– Ну, уж ты, пожалуйста... Ах, забыла совсем! Надо пойти посмотреть, поспели ли груши на большом дереве. Хочешь, пойдем?
– Пойдем, мама. Я попрошу Карла Францевича сорвать для меня самую спелую.
Карл Францевич был садовник-немец из колонистов, молодой человек лет тридцати пяти, весьма сентиментальный, знавший Шиллера наизусть, вздыхавший по Наташе, которая смеялась над ним, за глаза называя его картофелиной, а в глаза немного кокетничала с ним, как и со всеми сколько-нибудь приличными молодыми людьми. С Верой Павловной немец-садовник был в вечной вражде, так как жена управляющего имела притязание командовать им, а он считал, что служит только своему патрону Бенардаки. Сверх того, Вера Павловна была любительница кур и цесарок, а эти птицы портили цветочные клумбы. Часто случалось, что взбешенный немец прибегал к Вере Павловне, крича: "Опеть ваши курки" мне делают дюрки!" - то есть роют гряды. Чтобы избавиться от непрошеных гостей, немец завел собаку пойнтера, которая душила кур; отсюда выходили новые баталии с мадам Папалекси, и, если бы не его ухаживание за Наташей, немец давно бы бросил это, по его словам, проклятое место. Впрочем, как мы видели, немец охотно исполнял поручения Веры Павловны по части экзекуций.
Наташа с матерью приближалась по главной аллее сада к большой груше, которая давала чудные плоды. Немец, в парусиновом костюме и широчайшей соломенной шляпе, стоял близ дерева и, увидя мать с дочерью, поклонился и вздохнул.
– Карл Францевич, сорвите мне вот эту грушу, - сказала Наташа, указывая на подрумянившуюся фунтовую грушу, чуть-чуть не падавшую с дерева. Немец взял в одну руку свою шляпу, в другую - длинный шест с крюком и ловко сбил грушу, которая упала прямо в шляпу. Он подал фрукт Наташе.