Осень без любви
Шрифт:
Пошел потом офицер в военкомат, в райком партии, рассказал там все, так этого Кизимова сразу на фронт и забреили. К нам женщину в управляющие прислали. Обходительная такая была, умная. Тут уж мы свободно вздохнули. Она и дров людям подвозила, продуктами подсобляла — человеком была. Как-никак у самой муж на фронте был.
А Кизимов и на фронте теплое местечко нашел. Наши-то сыновья головы там посложили, а он, еще война не кончилась, домой вернулся и целую машину добра привез. Так и выходит, что для всех война горем великим обернулась, а для таких, как Кизимов — счастьем. Не успел он приехать, а его уж председателем в соседний колхоз рекомендовали.
С
Из тюрьмы он выкарабкался быстро и в городе опять начальником пристроился. Потом, рассказывают, пенсию большую выхлопотал, якобы он очень заслуженный человек, и теперь живет припеваючи. Иногда в нашей районной газете промелькнет его фамилия, мол, ветеран войны Кизимов встретился с пионерами такой-то школы. Чего он там детям рассказывает, бог его знает, только вот опять же ему и почет.
Я-то всю жизнь проработала в совхозе, а пенсию так и не могла выхлопотать. Все справок каких-то там не хватало. Собес далеко от нас, и не каждый раз туда поедешь, а они там не больно и беспокоятся, что старухе пенсия не идет. Да я раньше с деньгами обходилась. Много мне нужно-то? Когда тебя растила, тяжело было, но я работала. Мне теперь хоть под восемьдесят, а работать я совсем недавно перестала, больно часто хвораю, да и деньги есть, отец твой и ты помогаете. Тут недавно с собеса сами приехали и говорят, мол, как же это получается, что у вас самый большой в районе стаж, а вы до сих пор пенсию не получаете? Я говорю: «Это вас, родимые, надо спросить, что вы там не на человека смотрите, а только на бумагу?» И теперь стали выплачивать пенсию без всяких справок.
Неожиданно ударил сильный, раскатистый гром. Воздух в комнатах дома встрепенулся, отхлынул от окна вглубь. Полил дождь, обильный и звонкий. Он стучал по черепичной крыше, по жестяному отливу окна, царапал листья старой яблони, и листья натуженно, будто электрические провода, гудели. Гул этот — лиственный стон, заглушал даже шум далекого леса, который изредка прорывался сквозь остальные шумы, наполнял мир тревогой, будто глуховатый звук тамтама.
— Господи, боже мой! — перекрестилась старуха. — Форточки надо позакрывать, а то стекла перехлещет.
Она было поднялась, но внук опередил ее.
— Ты сиди, бабуся, я мигом.
Старуха все-таки поднялась, пошла на крыльцо и стала убирать какие-то тряпки. Потом она вернулась на кухню, опять села на свое место, сложила на колени старческие, вздутые узлами вен руки, вздохнула и, когда внук закрыл форточки в комнатах, сел рядом, сказала:
— В июле дождь — хорошо. Пусть идет, милый, посильней, беды большой от этого не будет.
Она какое-то время прислушивалась к гулу дождя настороженно, чутко, как мать к возне младенца в соседней комнате, потом спокойно стала рассказывать дальше:
— За всю жизнь я вдоволь наработалась. А человек-то для того и рождается, чтобы работать. До войны еще, когда дояркой была, бывало, чуть простыну, тут же в постель слягу. В войну, в холод, в сырость в поле день и ночь работала наравне с молодыми, и хоть бы одна болячка прицепилась, словно из железа была.
Картошку, бывало, в мокрой осенней земле копаю, руки от холода пухнут, а все
Если так, по-настоящему разобраться, то картошка в войну всем для нас была: и хлебом, и мясом. Ее одну только и ели. Можно сказать, картошка-то нас и спасла, что мы с голоду не померли. Бывало, наварю ее полный чугун, сядем за стол, чистим горячую, обжигаем пальцы, да едим, в соль окунаем. Когда молока у соседки прикупишь — в войну мы коровы не держали: не справлялись без отца — так и вовсе праздник был. Я и теперь люблю картошку с молоком. День-другой ее не поешь и уж вроде скучать по ней начинаешь. А картошка с подсолнечным маслом или салом, так и не наешься в охотку.
Картошка у нас хорошо родит. Земля песчаная, а она это любит. Только поля унавоживать как следует надо. Нам на семью восемь соток огорода давали. Насадим картошки, глядишь, осенью мешков сорок нароем. До весны с картошкой-то горя не знаем, а потом голодно бывало.
В совхозе нашем одну картошку-то и сеяли. Рядом спиртовой завод был, так для него и сеяли. Поля большие были, с одного края станешь, так другого и не увидишь.
Картошка тоже работы много на себя требует. Ее и посадить, и прополоть, и окучить, и выкопать нужно. С раннего утра и до позднего вечера не разгибались над бороздой. Это теперь комбайнов всяких понаделали, и они за людей работают. А раньше!.. В совхозе людей мало было, да все бабы: на полях — они, на ферме — они, лес рубили — они, у нас даже бабы в кузнице работали. На бабьих плечах спокон веков весь труд в России держится. Мужики, они что, то воюют, то пьянствуют, а бабы знай работают.
Как ни тяжело было, а все-таки выдюжили.
Когда я похоронку на сыновей получила, так думала, что помру с горя. По привычке работала и работала, а потом думаю, у других матерей сыновья все воюют и им-то труд мой нужен. Так вот и пересилила свое горе.
Растишь, растишь детей, а потом, бывает, их всю жизнь оплакиваешь. Как со старшим Колькой-то я мучилась. Муж весной и летом в разъездах был, а я с четырьмя ребятишками управлялась. Бывало, приду с работы, а в доме настоящий содом: дерутся, балуются — пыль коромыслом стоит. Ольга постарше была, так она помогала, а то хоть криком кричи от этих ребят. Может, оттого она здоровьем была слаба, что с раннего детства на ней все хозяйство лежало. Она и за коровой следила, за поросятами и за ребятишками.
Когда Колька подрос, то спутался с хулиганистым парнем, которого Бердяном все звали. Тот на станции, по ночам, у пассажиров вещи крал. Ловили его, били до полусмерти, а он своей затеи не бросал. Потом драки у нас в деревне все время устраивал. Мне когда ребята сказали, что Колька с Бердяном якшается, так сердце оборвалось, думаю, не доведет до добра эта дружба, загибнет мой парень.
Раз как-то прибегают ко мне на работу малые ребятишки и говорят: «Теть Шура, а теть Шура, ваш Колька с Бердяном вместе в драку ввязался, и тот вашего Кольку подучает ножом садануть кого-то». Бросила я все и побежала. Прибегаю, а они там дерутся вовсю, в кровище все — жуть смотреть. Я вцепилась в Кольку и домой тащу его, а он ни в какую, говорит, мол, меня все трусом будут считать, если я уйду. Тут, спасибо, бабы набежали, драку растащили. В кармане у Кольки, правда, нож был, я нащупала его. Бог его знает, так он его носил, для острастки, или впрямь садануть кого-то хотел.