Осень без любви

Рожков Евгений Фролович

— В начальники решил пробиться? — как-то спросил он Шмырина.

— В какие начальники? — не понял тот.

— В обыкновенные. Машина, шофер в подчинении — чего не жить. Верный путь нашла Галина.

— В институт я не для того поступаю, чтобы портфель начальника получить. Не это мне нужно.

— Для чего тогда? — не утерпел, настороженно спросил Аверьянов.

— Чтобы жизнь лучше понять, ее истину. Чем человек больше знает, тем он лучше понимает жизнь, тем он, естественно, больше приносит пользы людям.

— Как же с путешествием в Гонолулу?

— Детская игра. Она-то и помогла мне придти к

решению, что нужно учиться.

По ответу Аверьянов понял, что Константин Шмырин уж не тот, кем был, что от прежнего деревенского, замкнутого паренька ничего не осталось. Какая-то неведомая сила превратила его в спокойного, уравновешенного, знающего себе цену мужа — человека, ищущего ответ на главный вопрос в жизни, и верящего, что этот ответ непременно будет найден.

Зимой Шмырин получил квартиру, просторную, светлую, со всеми удобствами. Радости-то было! Да и как не радоваться, столько лет мучились, живя в маленьком деревянном вагончике-балке, в тесноте и холоде. Бывало, помоют пол горячей водой, а она не успевает высохнуть, тут же замерзает — бери и на коньках катайся.

Старший сын Шмырина Володя (Шмырин сразу усыновил его) увлекался радиоделом и чего только не натащил, в дом. Так-то в балке было тесно, а тут эти приемники, передатчики, антенны и прочее — не пройти.

В новой трехкомнатной квартире места всем хватало.

Раньше Аверьянов не бывал в гостях у Шмыриных, а на новоселье пришел и даже подарок принес — мясорубку. Где он только ее достал? Лет пять в местные магазины мясорубок не завозили, так хозяйки ценили их на вес золота.

— Вечная техника, — подавая жене Шмырина Галине мясорубку, изрек он. — Крути и крути, и износа ей нет. Вот гусь, да?!

Осматривая комнату, Аверьянов радовался за Шмырина:

— Хоромы отхватил, это ж мечта. — Он прыгал в пустых, еще не заставленных мебелью комнатах, приговаривая: — Не, не, не провалится, век домище стоять будет, на совесть делали.

Заглянул Аверьянов и в комнату Володи, посмотрел на радиоприборы и вспомнил, что и сам в школьные годы увлекался радиоделом. Давно это было, еще до войны. Кабы не война, может, и он не бросил бы привязанности к радио.

— Ты знаешь, а я к этой штуке прямо-таки пристрастился, — почесав затылок, стеснительно, будто в любви девушке, признался Шмырин. — Жена частенько просила помочь Володе. Чтобы лучше разбираться в радиотехнике, я в прошлом году пошел в вечернюю школу, потом надумал поступить в институт. Ты бы помог смонтировать новый передатчик, старый-то Володька сжег.

Аверьянов промолчал, не любил он заниматься пустяковыми делами, тем более здесь, на Крайнем Севере. Потом, выпив слегка, пообещал помочь.

Шло время. Холодную чукотскую зиму сменила весна, не менее холодная и снежная. В марте стояли морозы, как в декабре и в январе. Правда, солнце теперь светило ярче, изредка дул теплый ветер с юга, принося легкие сыроватые весенние запахи. В мае снег начал таять, и на пригорках появились проталины.

Шмырин и Аверьянов по-прежнему работали вместе. Частенько они собирались вечерами в комнате Володи, много спорили, разбирая всевозможные схемы, доказывая преимущество той или иной радиосхемы. В теории Шмырин и Аверьянов были слабоваты, потому за разрешением спорных вопросов непременно обращались к Володе. Он-то уж в свои тринадцать лет собаку

съел на этом радио. В воскресные дни, когда Володя с ребятами уходил играть в хоккей, бурильщики почитывали книжки по радиоделу — стыдно было демонстрировать пацану свою безграмотность.

В мае, когда появились первые проталины, загрустил Шмырин. Подолгу молча смотрел он на полысевшие пригорки, на легко парующую сырую землю, ждущую, будто женщина родов, первых всходов зелени, верующую в добро солнца, в бесконечность жизни — смотрел и не мог унять в теле озноб.

— Чего не говори, а земля — великое чудо, прямо волшебство какое-то! — говорил он Аверьянову.

— Что тут за земля — пустырь, кроме полыни да осоки ничего не растет. Это на вид она черна да жирна, но совсем бесплодна, — хмурясь отвечал Аверьянов, чувствуя, что с напарником происходит что-то необычное.

— Та земля, что хлеб родит, совсем чудо из чудес — мать матерей наша.

В июне, когда сошел влажный, пожелтевший снег, когда ярким перламутром брызнули южные склоны перевалов — это взошла трава; когда высоко в небе торопливо свистнула, будто напуганная чем-то пуночка; когда солнце почти не заходило за горизонт, Шмырины засобирались в отпуск на материк.

— Ты бы уж подождал малость, летом-то самые заработки, — отговаривал Константина Аверьянов. — Осенью и поедешь на фрукты.

— Нет! Душа исходит огнем, если сейчас не поеду, то с ума сойду или вовсе помру.

— Раньше-то жил и ничего?

— То раньше.

Уехали Шмырины, и Аверьянов затосковал, сроднился он с ними. «Вот ведь как человек устроен: без друга и деньги, и работа не в радость», — думал он.

Плохо спалось ночами Аверьянову, о войне думал, о прожитом. И жизнь его, внешне похожая на жизнь всех остальных людей (он работал, ходил в кино, по воскресеньям играл в домино), но совсем не такая, какой она должна быть, какой он мечтал ее видеть — иная не по его вине, в такие ночи напоминала ему порожняк, который катился по рельсам в неизвестном направлении. «Костя что-то открыл для себя, — размышлял Аверьянов. — Что-то такое открыл, что и жизнь, и душу его перевернуло». Не то Костино открытие, стремление распознать его, не то простая привязанность звали Аверьянова в дорогу.

Летом, получив от Шмырина несколько открыток с видами Сибири, Аверьянов не утерпел, собрался в отпуск. Шмырину он дал телеграмму такого содержания:

«Встречай начнем путешествие твоей деревни тчк Такие дела твой лапчатый гусь».

Встретила на железнодорожной станции Аверьянова одна Галина.

— Ты уж прости, но Костя так занят, что не смог тебя, Виктор Иванович, встретить, — сказала она.

Аверьянов удивился, чем мог заниматься Константин в отпускное время, но расспрашивать не стал.

От станции до деревни, где жили Шмырины, было километров пять. Ехали на автобусе, маленьком, но проворном, точно таком, который водил некогда сам Аверьянов, работая в райбыткомбинате.

За окном автобуса проплывали бесконечные золотистые хлебные поля. Пшеница колыхалась волнами, тяжело, размеренно — красота-то какая! — будто подзывала к себе человека, посадившего и взрастившего ее.

Аверьянов смотрел на поля, и его охватило такое ощущение, будто он все видит в кино, а не наяву, будто видит в первый раз, и страшно было расставаться с этим увиденным.