Осень без любви
Шрифт:
— На Севере земля-кладовая, а тут земля-мать. Вон какой хлебушко родит, — говорила Галина, а Аверьянову чудилось, что это говорит вовсе не она, а Костя Шмырин.
Посреди дороги автобус неожиданно остановился. Из радиатора повалил густой белый пар.
Звеня помятым ведром, шофер затрусил вниз по овражку к ручью. Аверьянов вышел из автобуса, закурил. Было тихо, душно, пахло густо пылью и жарой.
Хлебное поле шло к самому горизонту, где в золотистой мгле виднелись сине-зеленые сопки.
Поле разрезалось небольшим овражком, набитым зеленью,
Тихо и светло стало на душе у Аверьянова, будто ее взяли и прополоскали в живой волшебной воде. Зрело в ней что-то простое, мудрое и надежное.
«Крестьянская струнка заиграла во мне, — подумал Аверьянов. — Все мы, люди на земле, крестьяне. Что тут непонятно. Чего вихляться по жизни? Дурак я. Мир вот каков, а жизнь-то идет. Жалеть все надо: землю, людей, душу свою. Пролетят денечки и не вернешь их».
Над полем струился волнами теплый воздух, в безоблачном небе заливался жаворонок, колосья пшеницы тяжело покачивались.
Дорога пока была безлюдна, но вот-вот на поле придут комбайны, и побегут по дороге машины, груженные хлебом.
Аверьянов представил все это и, крякнув, стал старательно вдавливать ногой в пыль брошенный окурок.
Шофер, на вид спокойный, с большими карими главами, плотный, коренастый, залил в радиатор воды и не спеша подошел к Аверьянову.
— На побывку, что ли? — спросил он.
— К другу.
— Хорошо…
— Хлеба-то…
— Да… Последний рейс на этом драндулете делаю, а потом пусть хоть стреляют — не поеду. На комбайн сажусь.
— Техники, как всегда, не хватает?.. — спросил Аверьянов.
— Какой там, — отмахнулся шофер. — Теперь наоборот, людей не хватает, а машин нагнали… Раньше бывало… Теперь-то комплексы, звенья, чего не работать.
Аверьянов вошел в автобус, сел у окна. Поле у дороги все тянулось и тянулось, и, казалось, ему не будет конца.
Вспомнилась почему-то война, послевоенная разруха.
«Ради вот этого поля кровь все лили, — подумал он. — Теперь-то нам нужно хорошо хозяйничать».
Галина наклонилась к Аверьянову и спросила:
— Кому свою машину передал?
Спросила она просто так, из вежливости, что ли, или из любопытства. Галиной теперь владели иные интересы, Аверьянов это понял по ее равнодушному взгляду.
— Приехал один, вроде старательный… — ответил Виктор Иванович, потом сам спросил: — Не скучаешь?
— Где тут, в радостной работе какая скука?
Дом у Шмыриных был большой, каменный, под шифером, с садом и огородом. На грядках растут огурцы, помидоры, лук, картошка, из деревьев — яблони и вишни.
У входа в дом, на скамейке, сидит дед, белый и такой старый, что, кажется, этой старостью врос в самою землю. На деде ситцевая цветастая, модная теперь рубашка, джинсы без ремня, на ногах тапочки с чукотским орнаментом.
«Костя тапочки-то подарил», — подумал
— Дедуля? А дедуль? — закричав у самого уха, обратилась к старику Галина. — Костя на обед не приходил? А отец с матерью?
Дед зашевелился, повел мутными усталыми глазами из стороны в сторону, точно проверяя, движутся они у него иль уж нет, морщины на лице дернулись, колыхнулась борода.
— Скажи Косте, — зашамкал старик, — чтобы он по чужим огородам не лазил. Вон у Селезнева собака злая, он надысь спустил ее на детишек… — Дур-ной человек, Селезнев.
— Господи, он Костю все еще за пацана принимает. Девяносто восемь лет, так, как дитя малое, стал. Собаки-то и самого Селезнева давно нет, а он, поди ж ты, помнит. Куда это Танюша с Володей запропастились? — Галина усадила Аверьянова на скамейку рядом с дедом, а сама принялась хлопотать возле стола, на открытой веранде, поясняя: — Уборка идет, так и отец, и мать, и братья Кости — все в поле. Костя вот-вот должен придти, он эту неделю в первую смену работает.
Вскоре пришел Володя с Таней. Увидели ребята Аверьянова и кинулись к нему.
— С приездом, дядя Витя!
— Ну, как, поедем в Гонолулу? — спросил Аверьянов у Володи.
— Не могу, связь с Джеком Питтерсом потеряна. Тут, при школе, совсем слабый передатчик, придется повозиться с ним.
— Я их оставила с дедом сидеть, а они бросили все и убежали, — напустилась на ребят Галина.
— Мам, мы только на секундочку — искупаться, — стал оправдываться Володя.
— Если жарко, так налейте воды в корыто и плескайтесь.
Часа через полтора домой пришел сам Шмырин. Был он в комбинезоне, в пыли и мазуте. Когда умылся и сел к столу, то сразу, обращаясь к Аверьянову, сказал:
— Я, честное слово, рад, что ты приехал, только уж прости, но с разными путешествиями ничего не выйдет. Уборка хлеба в разгаре, и вообще я решил, что останусь в деревне и на Север не вернусь.
— А как же новая квартира и вещи? — спросил Аверьянов первое, что пришло на ум.
— Это детали, пошлю телеграмму соседям, так они вещи контейнером перешлют. Я еще до отпуска на всякий случай договорился с ними.
— Мне-то почему ничего не сказал? — И Аверьянову обидно стало, точно его обманули.
— У тебя ж внутренняя линия есть.
— А!.. — отмахнулся от сказанного Костей Аверьянов. — Сам ты внутренняя линия.
— Понимаешь, я как увидел родные поля, так во мне все оборвалось. Могила и та теперь не оторвет меня от этой земли. В жизни для меня главное открылось. Как те сказать, ты только не смейся. Я, в общем, вывел для себя формулу счастья. Просто все, понимаешь? Хлеб для народа и для государства — самое главное, вот и кумекай. Раньше, до армии, когда я трактористом работал — это одно было: труд приносит только физическое, так сказать, удовлетворение, позже, уж там, на Севере, когда землю долбил под сваи — интереса в работе больше видел; теперь-то совсем иное дело — счастливым меня делает труд хлебороба: вижу высокий смысл в этом труде.