Осень без любви
Шрифт:
Проклятая мода, с ума можно сойти!
Я задержал ее руку. Она засмеялась и сказала:
— Бросьте вы глупить.
И я пошел за ней, будто загипнотизированный, болтал черт знает что, забыв про свою одежду, жару и все остальное. Она слушала меня с неудовольствием, я видел это, но остановиться не мог. Я, наверное, пошел бы за ней по городу в плавках, но у выхода с пляжа она напомнила о моем внешнем виде. Я полетел за брюками, натыкаясь на людей, проклиная свою провинциальную болтливость, — был совершенно уверен, что девушка уйдет, кто ж станет ждать такого охламона.
…Мы
— О, король рок-н-ролла Элвис Пресли? — ахнула моя спутница, и глаза ее засветились.
Она была страшно довольна моим подарком, хотя ее отношение ко мне так и не изменилось.
Вечером мы попали в ресторан. Теперь пили уж коньяк. И я понял, что она хочет напиться. И еще я понял, что, несмотря на ее внешне холодное отношение ко мне, я ей нравлюсь.
Я был влюблен в нее, влюблен отчаянно и говорил об этом всю дорогу, пока мы шли к ее дому, петляя по узким улочкам. Я был счастлив и хмелен.
Вначале она не позволяла даже дотронуться до себя, потом стена благоразумия, незримо возведенная ею, была сломана. И тут меня будто окатили ледяной водой. Она заплакала и стала говорить, что это у нее совсем недавно, что она совершенно здорова, что врачи говорят, скоро все пройдет — нужен небольшой курс лечения, что она сейчас самая несчастная.
Позже я читал о гирсутизме — чрезмерном оволосении женщин, но тогда я ничего не знал об этом, да если бы и знал, то мало бы что изменилось. Она виделась мне совершенно иной.
Пошел дождь. За посеревшими окнами слышен его приглушенный шум, напоминающий шелест листвы. Саша с Виктором, блаженно посапывая, спали.
Как подумаешь: люди выходят в космос, постигают иные миры, а мы… Шелестим, как тараканы. А жизнь уходит. Жуть берет, но сила привычки побеждает.
Я засыпаю, и снится мне Крым, синее, бесконечное море, солнце в голубом небе, синевато-бурая гора Ай-Петри и девушка, бегущая краем моря с развевающимися волосами, с золотистым от загара телом.
Утром просыпаюсь раньше всех, осторожно одеваюсь и выхожу на улицу. Пасмурно, сыро, но дождь уже не идет.
По хрустящей, поблескивающей от влаги гальке я прошел через тихий поселочек к озеру и не спеша побрел по берегу в сторону кладбища.
Густые, тяжелые тучи висели так низко, что прикрывали крутые берега озера. По тропинке я прошел небольшую ложбину, заросшую довольно высоким ольшаником, причудливо изогнутые ветви которого не казались мне уродливыми, я понимал, как тяжело им в этом суровом мире.
Тропинка привела меня к крутому берегу. Идти по желтой глинистой почве было тяжело — скользили ноги. На склонах рос уж не ольшаник, а стланик — мощный, пахучий, бледно зеленевший в густых тучах.
Я шел очень медленно, выбирая
Это мне напоминало один сон. Года два назад мне привиделось, будто я заблудился в лесу, потом вышел к какому-то озеру, пошел по мелководью и выбрел на остров. Все потонуло в белом тумане. Передо мной вдруг выросли три старца в белых длинных одеяниях. Они были очень похожи друг на друга, будто братья, и в то же время их ни за что не спутаешь.
Они стали расспрашивать меня о жизни, о ее цели и смысле. Я говорил, что думал и чувствовал, говорил, что живу так, как велят обстоятельства, что они сильнее меня, что из-за них я не вижу своего будущего, что хотел бы жить так, как будут жить те, кто придет через пятьдесят или сто лет.
Старцы, поучая меня, говорили о верности долгу, об ответственности перед людьми, о терпении, об умении ценить простые человеческие радости.
Я рассказал о своем сне одному знакомому журналисту. И он долго издевался над моими банальными рассуждениями о смысле жизни. А я не видел в этом ничего смешного, ведь меня все волновало всерьез, и мне неважно было, что мысли избиты и банальны — я их сам родил.
Тропинка свернула вниз. Вскоре я опять оказался в лощине. Кладбище еще не было видно, но я чувствовал его близость, как боязливый человек опасность-.
Я прошел лощину и свернул в сторону. Теперь шел у самой кромки воды внимательно рассматривая многочисленные мелкие и крупные камни. Здесь, по уверению друзей, попадались уникальные обсидианы. Мне все-таки попался один величиной с человечью голову. Он был серо-стального цвета, овальный и шершавый. Захотелось увидеть обсидиан изнутри. Я стал отбивать наиболее заостренный конец овала. После нескольких ударов обсидиан, словно лопнув изнутри, рассыпался на несколько мелких частей. Я был поражен тихим светом вулканического стекла, пролежавшего сотни лет в земле, — это было застывшее тепло.
Все тот же Крым, Алупкинский дворец, напыщенно красивый, его просторные залы, пропахшие мастикой и пылью промелькнувших веков, людская сутолока и этот дух праздного, сытого любопытства.
…Надо ж было так случиться, что в этой людской гуще, через год, я встретил ее. Я сразу узнал Риту, и меня охватило страстное желание вновь быть с ней.
— Мне очень жарко, но я не представляю, как можно пройти к морю, — даже не поздоровавшись со мной, сказала она.
И мы пошли к морю. И когда она сбросила одежду и не торопясь вошла в воду, я был поражен чистотой и стройностью ее тела.
Она наслаждалась тем, что поразила меня, но не была счастлива, как не был счастлив и я. Мы купались, болтали о пустяках, но между нами стояло прошлое лето. Потом она ушла от меня. Просто взяла и ушла. Она не ненавидела меня, а, пожалуй, даже наоборот, но ушла потому, что мстила.
Вначале было обидно, что она ушла, а потом пришло другое. Я не спал ночами, думал о Рите. Я разыскал квартиру хозяйки, где мы встречались в прошлое лето, и узнал адрес Риты. Я решил поехать к ней, иначе не мог.