Осень на краю
Шрифт:
На самом деле Марина прежде всего не намерена была дать в обиду себя. А потому весь следующий день пыталась измыслить способ связаться с Андреасом. Не придумав ничего лучшего, побежала к Ждановскому, однако ей сказали, что доктор на операциях и неизвестно, когда освободится. Марина чуть ли не полдня околачивалась около госпиталя, но Ждановский оставался занят. Потом выяснилось, что он уехал в пригородные воинские части, а когда вернется, неведомо. В конце концов часовые начали посматривать на Марину подозрительно. Кажется, ей придется-таки рассчитывать только на себя… ну и еще на одного человека,
Она знала, что этот-то человек не откажет ей в помощи!
Из писем Дмитрия Аксакова жене. Действующая армия, расположение наших частей.
Здравствуй, Александра.
Давно не писал тебе, прости. Впрочем, не знаю, ждешь ли ты моих писем. Надеюсь и верю, что да, ждешь, хоть они и редкие. Мне хочется писать чаще, я писал бы, если бы это происходило, как у всех, если бы я писал открыто. Но эта конспиративная переписка, мною же самим предложенная, начинает меня тяготить. Ты не задаешь мне никаких вопросов о тех причинах, которые побудили меня просить тебя о ней. То ли слепо веришь мне, то ли совершенно равнодушна и ко мне, и к ходу моих мыслей и переживаний. Иногда я и сам кажусь себе ненормальным, психически больным, одержимым слепыми страхами, тем, что называется манией преследования. Но был недавно случай, который мои страхи подтвердил.
Это было, когда я попал под артиллерийский обстрел. Нас всех – ротных командиров – вызывали в полк, а возвращаясь к своим, я и угодил под артобстрел противника, начавшийся внезапно (на войне, видишь ли, все происходит внезапно!), и погиб бы, конечно, если бы не скрылся в «мышиной норке».
«Ну вот, – конечно, думаешь ты, – вот показатель того, что штабс-капитан Аксаков живет в мире выдуманных понятий и как ни силится уверить меня в своем трезвомыслии, но с ума он все же сошел».
Нет, не сошел. Пока. А «мышиная норка» – это всего лишь один из блиндажей, рассыпанных там и сям близ наших позиций, и в нем обосновались связисты. «Мышиной норкой» его прозвали за то, что вход в него так же неприметен, как вход в настоящую мышиную нору, а внутри такая же теснота, как в обиталище серых полевок. Я бы его в жизни не нашел, если бы не страх смерти… Когда хочешь выжить под обстрелом, чудится, что и с землей смешаться готов, не только закопаться в самомалейшую щель, которая тебе может предоставиться снисходительной судьбой.
Итак, под вой снаряда, который будто гнался по пятам за мной, именно за мной, я влетел в блиндаж и увидел телефониста – маленького солдата с огромными светлыми глазами и с беленькими усиками на совсем еще детском лице. Он сидел верхом на телефонной катушке и, не отнимая трубки от уха, свободной рукой переставлял из одного гнезда в другой штепсели коммутатора. Звонили и говорили беспрерывно. Другой телефонист спал на нарах. Завидев мое усыпанное пылью и, откровенно говоря, перекошенное страхом лицо, кудрявый юноша усмехнулся, на миг оторвался от аппарата, толкнул в бок спящего и крикнул:
– Проснись, Васька! Бой начался!
Васька быстро вскочил и опасливо поглядел на меня, точно я был не человеком, а снарядом, который невзначай залетел в блиндаж и вот-вот разорвется.
Но я-то стоял недвижимо, а вот над нашими головами в ту
– Тяжелый…
Кудрявый телефонист констатировал:
– За молоком! – что означало «мимо», и снова защелкал штепселями.
В черной землянке вдруг стало совсем тихо, как в погребе. Тихо шуршала скатывавшаяся со стен земля, одиноко и тревожно гудел телефон, нервно и коротко отзывался в трубку кудрявый телефонист – все это были отдельные, чуждые друг другу звуки, и за всем этим была чуткая, насторожившаяся тишина, все чаще вздрагивавшая от громовых ударов и металлического трепета вверху, над головами.
Кудрявый опять оторвался от трубки:
– Немцы бегут. Наши у проволочных заграждений. К ним идут подкрепления.
И опять прилип к трубке.
А я не находил себе места. Никогда я еще не был во время артобстрела в тесном блиндаже. В окопах страшнее, но в то же время легче, хотя здесь ты вроде бы прикрыт землей со всех сторон, а там только с боков и снизу. Но это ощущение могилы… После первого, взорвавшегося вблизи, снаряда я почувствовал вдруг, как перехватило дыхание, как тоскливо в самый мозг пополз слепой и безудержный ужас. А потом все неожиданно исчезло. Я подумал: я сошел с ума. В голове билась, не пропадала одна мысль: снаряд разорвется и похоронит меня здесь, в этой могиле. Казалось, будто все воющие снаряды имеют своей мишенью «мышиную норку».
Резкий зуммер над ухом вернул мне сознание. И я вдруг заметил, что народу в блиндаже за время моего краткого морального беспамятства прибавилось. Здесь оказался седоусый полковник-связист, в подчинении у которого находились все телефонисты, на нарах сидели и курили два грязных прапорщика в разорванных шинелях, а у входа стоял артиллерийский полковник и перевязывал руку бледной как смерть сестре милосердия. Еще какой-то унтер переминался у самого выхода из блиндажа и, чудилось, порывался выскочить, а телефонист по имени Васька кричал:
– Куда, дура?! Жить надоело?
Я понял, что не у одного у меня помутилось в мозгах от взрывов над головой.
Унтер теперь тихо плакал, поглаживая себе лоб и вздрагивая плечами.
Неведомо, сколько прошло времени!
Но вот в отверстие блиндажа просунулись внезапно чьи-то сапоги, потом согнутая спина, наконец – голова. Солдат отыскал глазами полковника (по всему, это был его ординарец) и доложил:
– Начальник дивизии ждут вас в штабе полка, вашеск…
Полковник поднялся:
– Ну-с! По домам, по домам, мои голубчики!
Все поодиночке стали протискиваться в отверстие, вылезая наружу. Наверху каждый оборачивался в сторону окопов и начинал всматриваться в даль. Никто не уходил. Но не потому, что боялись начала нового артобстрела. Нам, пережившим вместе такой страх, почему-то не хотелось расходиться.
Я помню – в тихом небе плыли тихие вечерние облака. Окопы казались издали незарытыми могилами. Где-то далеко были еще слышны выстрелы: один, другой… и все. Бой кончился.