Осень на краю

Арсеньева Елена

– И все же я не вполне понимаю, к чему… – пробормотал Шурка, но Охтин не дал договорить:

– Потом поймете. Пока же слушайтесь меня рабски, и все будет отлично. Теперь быстро звоните домой, пусть ваша Даня и в самом деле пришлет нам какую-нибудь еду. Хотя бы для блезиру. Сколько времени Фуксу нужно, чтобы обернуться до вашего дома и обратно? Полчаса довольно?

– Минут сорок, полагаю.

– Ну ничего, будем исходить из худшего. Полчаса мне должно хватить. А вы садитесь и пишите матерьяльчик о бедном Грачевском. Да не забудьте воздать ему должное!

– Конечно, –

кивнул Шурка, проходя к своему столу и предоставляя Охтину делать все, что ему заблагорассудится.

Вообще-то Шурка знал, что вся интрига замышлена господином сыскным агентом для того, чтобы без помех порыться в рабочих столах сотрудников редакции и сверить образцы почерка с теми, которые были на листках, найденных у Кандыбина. Однако Охтин вел себя очень своеобразно. Он не садился за стол, освещая рабочее поле лампою, не сличал кропотливо буковку с буковкой, а выдвигал ящики, копался в них и небрежно задвигал, порою даже не до конца. Но когда Шурка сказал, что хозяева столов сразу увидят: в редакции были посторонние и что-то искали, – Охтин почему-то ответил, что это очень хорошо.

Пройдясь по столам репортеров, он отправился в секретариат. Шурка остался сидеть как на иголках. Он бы очень не возражал заглянуть в стол Станиславы Станиславовны. Конечно, она вне круга подозреваемых, Охтин и Смольников подтвердили, но мало ли что интересное обнаружится в дамском столе. Даже в рабочем! Ему страшно хотелось хоть что-то узнать о ней, столь открытой и в то же время таинственной особе.

А впрочем, женщина и должна быть таинственной… Нет, лучше не заглядывать в ее стол. Вдруг там обнаружится что-то… какие-то письма… записки… Нет, нет, не то что видеть, даже думать о таком не хочется!

Настроение испортилось. Шурке не писалось. От нечего делать он посмотрел в окно и вдали увидел мелькнувшую под фонарем комическую фигуру Фукса в его долгополом пальто и с беленьким узелочком в руке.

– Григорий Алексеевич! – крикнул он, выскочив в коридор. – Фукс идет!

В ту же минуту раздался громкий автомобильный сигнал. Понятно, значит, у водителя тоже был секретный приказ…

Охтин вылетел из швейцарской, уронил на пол какую-то бумажку, но не потрудился ее поднять.

– Вы уронили, Григорий Алексеевич! – воскликнул Шурка, но Охтин словно бы не слышал: затолкал его в кабинет репортеров, подтащил к столу, заставил сесть и со скромным видом притулился рядом – как ни в чем не бывало.

– Самовар поспел, а вот ваши пирожки, – сообщил Фукс, входя в редакцию как был, в пальто и котелке.

– Да видите ли, голубчик, вышло, что мы зря вас сгоняли, – с видом крайнего раскаяния проговорил Охтин. – У господина Русанова разболелась голова, и он решил сейчас отправиться домой поспать, а уж утречком, на свежую голову, приготовить матерьяльчик . Так что, получается, чаек нам не понадобится. Давайте сюда пирожки – господин Русанов дома их поест. Идемте, Александр Константинович, я вас до Варварки подвезу, а потом к себе поеду. А ежели у вас какие-то вопросы будут касательно деталей сыскной работы или дела об убийстве господина Грачевского, вы мне в любое время дня и ночи телефонируйте, хорошо? Я на все ваши вопросы отвечу. Сговорились?

– Сговорились, – растерянно пробормотал Шурка. Встал из-за

стола, собрал свои листки, вынул из рук изумленного Фукса сверток с пирожками (так сладко, сытно пахнуло сдобным тестом и пареной тыквой с яблоками, что есть захотелось просто невыносимо!) и вслед за Охтиным направился к выходу.

– Почему… – начал было он, едва усевшись в «кадилляке», однако Охтин устало сказал:

– Все потом, ладно? Все станет ясно скоро, и даже очень скоро. А пока пирожка дайте, Христа ради!

И они все втроем (включая шоффера, который для такого дела притормозил на углу Большой Покровской и Театральной площади) начали жадно поедать сказочно вкусные пирожки, обнаруженные в свертке. Пирожков было восемь, едоков – трое, легко подсчитать, что каждому досталось по два целых и по две трети, и времени это приятное занятие отняло – чуть.

– Теперь так, – сказал Охтин, когда автомобиль остановился у Шуркиных ворот. – Пойдите, Воронин, проверьте двор.

Шоффер Воронин, невыносимо щеголеватый – в крагах и кожаной фуражке, скрипя регланом, вылез из автомобиля и отправился во двор.

– Вы мне обещали разъяснить, что происходит! – возмутился Шурка.

– Неужели вы сами еще не поняли? – устало проговорил Охтин, однако тут же изменил тон на прежний приказной: – Сейчас вы пройдете вслед за Ворониным в свою квартиру и откроете мне дверь черного хода.

– А поче… – начал было Шурка, желая спросить, а почему бы Охтину не пойти вместе с ним через парадный подъезд, но тот нахмурился:

– Потому что так надо. Вы скажете своим родственникам, что я должен остаться у вас ночевать, поскольку у меня… ну, придумайте что-нибудь, у меня, мол, какие-то внезапные обстоятельства, стихийное бедствие…

«А где ему спать, Охтину? – призадумался Шурка. – Неужто на раскладной походной кровати? Но ведь она сломана, может сложиться в самую неожиданную минуту и защемить спящего! Придется уложить его на мою постель, а самому спать на раскладной!»

Он уже почти приготовился принести такую жертву сыскному делу, и все Русановы были готовы для Охтина на разные жертвы, но вот вам – здрасьте! Вдруг оказывается, что Охтин, очень может быть, вообще не будет ночевать. Так зачем было весь огород городить, баламутить народ?

– Ну, воля ваша, Григорий Алексеевич, – сказала тетя Оля, которая быстрее всех вышла из состояния недоумения. – Как вы решите, так и будет. Вы для нас гость дорогой, и если пожелаете остаться, милости просим. В таком случае Шурка уложит вас на свою кровать, а сам ляжет на раскладной. Скажешь Дане, Шурка, она постелет свежее белье. А я, если вы не против… – тетя Оля взяла на руки Олечку, – я пойду укладывать спать нашу маленькую прыгалку.

– Я с большой неохотой расстаюсь с вами, Олимпиада Николаевна, и с вами, Ольга Дмитриевна, – галантно сказал Охтин, и Русановы даже не сразу сообразили, что Ольга Дмитриевна – это маленькая Олечка. – Но спать пора всем, день нынче был трудный… Спокойной ночи!

– Ма-ма-ма-ма-ма… – пропела Олечка, обнимая тетю Олю за шею и кладя голову ей на плечо. – Ма-ма-ма-ма?

– Мамочка скоро придет, – сказала Олимпиада Николаевна. – Ты ляжешь в постельку и заснешь, а когда мамочка вернется из госпиталя, она тебя поцелует и скажет: «Баю-бай, моя маленькая Олечка, баю-бай!»