Осень в Сокольниках
Шрифт:
– Кончай мемуары, тоже мне ветеран, – приказал Доктор. – Иди возьми пива, бутылку и огнетушитель.
– Тебе водку, – повернулся он к Вадиму, – лучше пока не пить. Ты красненьким освежись. Оно осадку дает. НУ а потом уж и к беленькой переходи.
– А пить здесь будем?
– Нет, на даче освежимся. Пошли. Лю-Лю туда придет.
Они пошли мимо ящиков, пролезли в щель забора.
Перед Вадимом раскрылась анатомия закоулков, лазов, проходных дворов. Миновав узкую щель между двумя домами, они вышли на заросший зеленью пустырь, рядом со старой монастырской стеной, миновали кусты акации и оказались на
Здесь было все: стол дощатый, ящики, заменявшие стулья, и даже из стены торчал обрезок водопроводной трубы с краном. А главное, здесь было чисто: ни бумажек, ни бутылок, ни окурков. К стволу дерева чьи-то руки прибили красивую жестянку от югославской ветчины.
– Ну как? – спросил Доктор.
– Хорошо. И порядок здесь.
– Это нам как дом, а в доме порядок должен быть.
Продолжая удивлять гостя, Доктор вынул из стены кирпич и извлек из ниши три стакана, кусок мыла и коробку с зубным порошком. Он вымыл руки. Потом плеснул в стаканы немного воды и протер их порошком, стаканы хрустально заблестели.
– Чистоту люблю, – пояснил Доктор, вынул из кармана «Вечерку», расстелил на столе. – Вот и скатерть-самобранка наша.
Вадим сел на ящик, огляделся. Неплохое нашли они место для своего «клуба». Стены монастыря, глухие стены домов, деревья надежно закрывали это прибежище от посторонних глаз. А сколько таких горьких мужицких клубов разбросано по Москве. И находят в них утешение алкаши и просто работяги, собравшиеся поспорить о футболе, мужья, поругавшиеся с женами.
А ведь когда-то стояли на углах улиц павильоны «Пиво-Воды». Собирался там народ степенный, спорили о победе наших футболистов в Англии, взвешивали шансы Хомича и Боброва, судачили о дворовых новостях. Пили пиво, жевали бутерброды и шли по домам.
Тихо, степенно, без скандалов. Кому это помешало? А теперь после работы человек идет в эти щели и пьет портвейн, потому что за пивом побегать надо.
Лю-Лю возник стремительно. Подмигнул Вадиму и начал расставлять на газете бутылки и закусь.
Стала посередине поллитровка в бутылке зеленого стекла, рядом с ней пиво, над ними возвышался портвейн с экзотической надписью «Кавказ».
Ловкими пальцами Лю-Лю разложил колбаску одесскую, порезанную, сырки плавленые, редисочку, даже помидоры сумел достать.
– Ну, как стол? – спросил он.
Вадим восторженно развел руками. Тогда Лю-Лю вытащил из кармана воблу и победно посмотрел на них.
– Класс, – сказал Доктор и крепкими пальцами сорвал фольгу с водочной головки. Потом зубами открыл пивные бутылки и выдернул пробку из портвейна.
– Ну, поехали, – сказал он.
– Со знакомством, – добавил Лю-Лю.
– Чтоб не в последний, – ответил Вадим.
Выпили и начали закусывать. Хрустели редиской, ломали пополам помидоры.
– Давай твою фирму, – сказал, отдуваясь, Доктор.
Вадим достал сигареты. Закурили. Помолчали.
– Тебя как зовут-то, а то мужик ты вроде наш, леченный, а имени твоего не знаем.
– Вадим.
– А меня Борис, а вон его, Лю-Лю, Сережа. Ты где работаешь?
– В кино.
– Кем? – спросил Лю-Лю-Сережа.
– Сценаристом.
– Хорошее
– Тоже мне Эдуард Тиссе, – Доктор-Боря блеснул кинематографической эрудицией, – таскал бы ящики за оператором и получал сотню. А сейчас мы волонтеры.
Свободные грузчики. Свою десятку в день имеем и на воздухе.
– Да разве в этом дело? – Лицо Лю-Лю-Сережи стало печальным.
– А в чем? – поинтересовался Доктор-Боря:– В чем? Я про нашу жизнь так понимаю. Раз не нашло общество применения моей физической силе ума, то я деклассировался. Точно?
Он хлопнул Вадима по плечу.
– Это как сказать.
Доктор разлил по новой.
– Спор наш философский, просто так его закончить нельзя. Поехали.
Они «поехали» опять. Вадим, мысленно матерясь, глотал сладковато-противный портвейн. Он уже и не помнил, когда ему приходилось пить такую гадость. Доктор понял его по-своему.
– Тяжело идет с отвычки?
Вадим, жуя колбасу, кивнул.
– Так всегда бывает после лечения. Ты это дело брось. Пей, живи, а остальное не бери в голову. Копейка понадобится, приходи в артель, возьмем.
– А Хоттабыч тоже в вашей артели был?
– Нет. Он рукастый. Из домоуправления слесаря не дозовешься, а он, пожалуйста. Ему люди платят.
– Подвел он меня.
– Как так? – Доктор начал пьянеть, лицо его побордовело, речь замедлилась.
– Обещал достать плитку керамическую, узорную. Мне она зачем? Я ее для человека доставал. Нужного. Он мне работу дает.
– От, падла. Трепач паршивый. Ты слышишь, Сережа, такого человека подвел.
– Видел я у него эту плитку, – сказал Лю-Лю-Сережа, – видел. Он, видать, с нее и загулял. Ты вот что, Вадим, поезжай на Пушкинскую, в бар. Он, когда при деньгах, там гуляет с дружками. Он же жил там. Спроси Батона или Тараса, он с ними…
Лю-Лю-Сережа не успел договорить. Раздвинулись кусты акации, и появился лейтенант Гусельщиков.
– Так, граждане Бондаренко и Крайнев, вы…
И тут он увидел Орлова и замолк. Удивление и гнев отразились на румяном лице лейтенанта. Он осуждающе покрутил головой и ушел.
– Явление участкового тунеядцам, картина неизвестного художника, – сказал Доктор, – чего это он, а?
– Не знаю, – сказал Лю-Лю, – видать, застыдился, что отдых наш нарушил.
– Смешно, – Доктор взял бутылку с портвейном, – а у тебя осталось, Вадик. Не возражаешь? – Он разлил остатки вина по стаканам.
Вестибюль Союза кинематографистов был прохладен и пуст. Только у журнального киоска толпилось несколько человек. Калугин часто заезжал сюда. Здесь можно было приобрести книги издательства «Искусство». Особенно он любил мемуары. Воспоминания старых режиссеров, операторов, сценаристов о давно снятых фильмах, об актерах, чьи имена незаслуженно забыли. Но такой уж мир – кинематограф. Он живет сегодняшним днем. После школы Калугин поступал в Институт кинематографии. Он хотел стать режиссером. В мальчишеских грезах он видел необыкновенные конструкции декораций будущего фильма. Рисовал их. Врожденные скованность, застенчивость не позволили ему разыграть этюд. Набиравший курс известный режиссер обнял его за плечи, отвел в угол комнаты и сказал: