Осень
Шрифт:
— Это его личное дело. Он тратит свои собственные деньги, и ты не можешь вмешиваться в его дела, — безразлично произнесла Шу-хуа. Ее совершенно не убедили доводы Цзюе-синя. Она была удивлена тем, что он так упрямится, и не понимала, почему это так задевает старшего брата.
— Это земля, оставленная в наследство дедом, и только какой-нибудь блудный сын мог продать ее. Кэ-дин очень виноват перед дедом! — сердился Цзюе-синь. Он как будто хотел убедить Шу-хуа в справедливости своих слов и вместе с тем излить
— Так, значит, Кэ-дин и есть блудный сын, — неожиданно обрадовавшись, злорадно заметила Шу-хуа. — И ты еще говоришь о нем? С какой стати тебе нужно беспокоиться о чужих делах? Кто не знает, что Кэ-дин виноват перед дедом? А Кэ-ань разве не виноват?
— Ты не понимаешь. Ты ничего не понимаешь, — все больше и больше расходился Цзюе-синь, — если мы не будем беспокоиться об этом, то всей семье Гао придет конец. Всему придет конец. — Казалось, он на мгновенье увидел этот страшный и скверный конец.
— Конец? Я не верю! По крайней мере наш дом еще существует… — возразила Шу-хуа, качая головой.
— И этот дом ненадежен. Когда ствол дерева начинают точить черви, то ветви и листья трудно уберечь, — немного успокоившись, возразил Цзюе-синь.
— Это все ты сам выдумал. Я не верю. Не будем касаться другого, но ты сам скажи, разве Цзюе-минь и Цзюе-хой тоже никчемные люди? Человек волевой не зависит от семьи! — смело и решительно промолвила Шу-хуа. Возможно, она не очень понимала своих братьев, но во всяком случае была уверена в том, что они непохожи на остальных мужчин в доме. У нее была твердая (граничащая с упрямством) вера в их будущее.
Ее смелые слова воодушевили Цзюе-синя. Перед ним, казалось, мелькнул какой-то проблеск. Это придало ему бодрости и силы, и уже в приподнятом настроении он сказал:
— Я лишь на то и надеюсь, что они в будущем добьются успеха. Если же и у них ничего не получится, тогда конец нашему дому Гао. На что способны эти Цзюе-ин, Цзюе-цюнь или Цзюе-ши?
— Ты можешь не говорить мне о Цзюе-ине и прочих. От одного их вида я готова лопнуть от злости. А все потому, что тетка Ван носится с Цзюе-цюнем и Цзюе-ши как С какими-то драгоценностями, — раздраженно сказала Шу-хуа.
— Дяде Кэ-мину тоже не повезло в жизни, как назло Цзюе-ин совсем на него не похож, — огорченно сказал Цзюе-синь.
— А что тут удивительного? Ведь именно дядя Кэ-мин вынудил такую замечательную девушку, как Шу-ин, уйти из дому. Ему бы следовало иметь еще несколько таких «хороших» сыновей, как Цзюе-ин, чтобы они выводили его из себя, вот было бы хорошо, — без всякого сочувствия и даже с некоторой радостью проговорила Шу-хуа.
Цзюе-синь грустно вздохнул, нахмурил брови и сказал:
— Ты тоже не совсем права. Как бы там ни было, но все они члены семьи Гао!
— На свете бог весть сколько людей носит фамилию Гао — всех и не перечесть.
Цзюе-синь покачал головой и с видом человека, которому уже надоело убеждать, сказал:
— К чему заниматься пустыми рассуждениями? Все мы происходим от одних предков, живем в одном доме. Неужели ты не желаешь им хорошего?
Шу-хуа непонятна была психология Цзюе-синя, и она с раздражением сказала:
— Ладно, желай им хорошего, но какая польза говорить об этом со мной, здесь? Ты бы лучше пошел поучил их, научил уму-разуму.
Цзюе-синь обескураженно молчал. Такого ответа он не предвидел, он свалился на него неожиданно, оглушив словно дубиной.
Шу-хуа видела его подавленное состояние и испытывала даже некоторое удовольствие.
— Цзюе-цюнь, ты опять рукам волю даешь, я пойду пожалуюсь на тебя! — донесся от внутренней калитки сада детский голосок Чунь-лань; в голосе этом звучали испуг и гнев.
— Жалуйся, я не боюсь! Подумаешь, уж и прикоснуться нельзя. Не будешь кричать — отпущу, а станешь кричать — назло буду держать! — Это был наглый голос Цзюе-цюня.
— Цзюе-синь, ты слышишь, что там опять вытворяет Цзюе-цюнь! — как будто нарочно донимала брата Шу-хуа.
Цзюе-синь не издавал ни звука. Лицо его постепенно мрачнело. За окном снова раздался прерывающийся голос Цзюе-цюня:
— Цзюе-ин, а ну-ка помоги!
По-видимому, ребята подрались, и Цзюе-цюнь, которому не под силу было удержать жертву, увидев проходящего поблизости двоюродного брата, позвал его на помощь.
— Цзюе-синь, ты не пойдешь его проучить? — по прежнему не отступала от брата Шу-хуа.
Цзюе-синь присел на плетеный стул, лицо его помрачнело, он не произносил ни слова: неизвестно, о чем он думал в это время. Крики ребят то и дело доносились теперь до его ушей:
— Цзюе-ин, скорей хватай ее за руки, сейчас я покажу ей!
— Барин, пусти меня! Я все расскажу госпоже!
— Ах, вот как, ты меня ударила? Ну, так я теперь ни за что не пощажу тебя!
— Когда ж это я тебя ударила? Что ты врешь, чтоб тебе умереть собачьей смертью!
Раздался звук пощечины и вслед за тем голос Цзюе-ина:
— Ты кого это ругаешь! Ты осмелилась обругать барина, дрянь ты этакая! Ну, я тебя сегодня до смерти изобью!
— Вяжи ее! — угрожал Цзюе-цюнь.
— Бей, убьешь — не важно! Связались со служанкой, а еще господа! Бесстыдники! Обязательно расскажу все господину Кэ-дину и Кэ-аню, — плакала Чунь-лань.
— Почему бы тебе не пойти пожаловаться вашему Кэ-дину? Ведь он любит скандалить со служанками. Ему можно, а нам нельзя? — злорадно смеялся Цзюе-ин. Чунь-лань, попав в руки этих двух молодцов, постепенно выбилась из сил, и ей ничего не оставалось делать, как плакать и ругаться.