Осеннее наваждение

Евсеев Олег

Бедный Август! В кои-то веки я мог читать все его мысли, галопом сейчас носящиеся в его остзейских мозгах! Как офицер и дворянин он просто не мог не вызвать меня на дуэль — в противном случае суд чести полка непременно обязал бы его немедля подать в отставку как труса и человека, недостойного пребывать не токмо в гвардии, но и в офицерской когорте. В случае же вызова фор Мерком меня на дуэль как лицом оскорбленным и имеющим права требовать удовлетворения, наказание для него последовало бы незамедлительно: дуэли были строжайше запрещены Высочайшим указом! Это могло быть все, что угодно: разжалование в рядовые, ссылка на Кавказ, помещение в острог — строгость государя на этот счет была известна! Ничего из перечисленного фон Мерком не планировалось, не говоря уж о

том, что он попросту, в случае вызова, мог быть убитым мною… Вот такую задачку я подкинул своему коварному другу, от души наслаждаясь его растерянным видом.

— Вы, подпоручик, ждете от меня вызова? — медленно, по обыкновению взвешивая преимущества того или иного ответа, спросил барон. — И вы его получите, — наконец, решился он. — Ждите моих секундантов нынче же вечером и не надейтесь остаться в живых. От души советую сходить в церковь и как следует исповедаться в своих мелких мальчишеских пакостях, ибо нагрешить по-мужски вы уже не успеете!

— Возможно, что так, — согласился я, — но, даже ежели вы и выживите, руки Полины Матвеевны вам уже не видать, как, впрочем, и Петербурга!

— Господа, господа, дело сурьезное! — стеною встал между нами штабс-капитан Тыртов. — Подпоручик, как старший из присутствующих я приказываю вам следовать под домашний арест к себе на квартиру и ждать секундантов поручика фон Мерка. Оставить сие как есть, увы, мы уже не можем, оскорбление нанесено при свидетелях, далее будем действовать по дуэльному кодексу и уповать на милость государя.

— Честь имею, господа! Дмитрий Иванович, могу ли я просить вас оказать мне честь стать моим секундантом, — спросил я растерянного Сельянинова, дождавшись его кивка, откланялся всем и направился домой на Малую Подьяческую, не отказав напоследок себе в удовольствии посмотреть на жалкое лицо барона с пылающим отпечатком моей руки на щеке.

Не могу вам объяснить, господа, какими расчетами я руководствовался тогда, вероятнее всего, их и не было вовсе, кроме одного — я более мог не опасаться, что генерал по-прежнему станет желать обручить Полину Матвеевну с дуэлянтом, к тому же публично оскорбленным. Но уже по пути из казарм я понял, что сам точно так же могу никогда более не увидеться с Полиной, во всяком случае, с нею в роли своей невесты уж точно! Также смешно было надеяться на то, что я настолько запугал загадочного Демуса, что он более не отважился бы показаться Полине на глаза — рассчитывать на это не приходилось. «Боже, что за глупец!» — простонал я, увидев бездну неизвестности, открывшуюся внезапно передо мною. Из простого юношеского эгоизма я готов был загубить судьбы многих людей, так или иначе связанных со мною: и фон Мерка, каким бы подлецом он ни был, и Полины, остававшейся теперь без моей помощи, и даже бесшабашного весельчака Сельянинова, которому вряд ли удастся избежать наказания после согласия быть моим секундантом. А моя матушка? Да переживет ли она, особливо после тяжкой своей болезни, известие о моей гибели на дуэли или, ежели судьбе будет угодно оставить меня в живых, о ссылке моей на Кавказ? Отчего же я не подумал прежде всего об этом, отчего дал сперва волю своей ярости?

В отчаянии от собственной горячности я и не заметил, как оказался совсем в другой стороне от дома — возле Конюшенной церкви. Вспомнив напутственные слова фон Мерка, я горько усмехнулся и зашел внутрь. В этот час здесь было малолюдно, кроме нескольких старушек и скорбно застывшего пожилого чиновника, не было ни души. Встав перед распятием, я опустился на колени и, истово крестясь, горячо зашептал, не стыдясь катящихся по моим щекам слез:

— Господи, великий Господи, прости меня за гордыню мою, прости, ибо не ведал я, что делаю. Умоляю тебя, не наказывай за мои прегрешения никого — ни Полину, ни матушку, ни Августа. Я один виноват во всем, Господи, позволь мне одному держать ответ перед тобою. Не могу я взять грех смертоубийства на душу, лучше уж пускай он застрелит меня. Об одном прошу, Господи: избавь Полинушку от дьявольского отродья, а матушку мою — от долгих мучений, пошли ей быструю, легкую смерть…

— Разве ж можно

желать этакого, сын мой? — легла мне на плечо чья-то мягкая теплая рука. За спиною моей стоял старенький священник и сострадательно смотрел на меня. — Нельзя желать смерти никому, тем паче матери родной.

— Не перенесет она, батюшка, того, что сделать собираюсь. — Целуя руку старца, поднялся я с колен. — Благословите меня, отче, на то, что сделать я хочу.

— Не дурное ли замыслил? — пытливо посмотрел на меня священник.

— Нет, отче, не дурное. Избавить хочу всех, кого вовлек в дела свои неправедные, от страданий, не знаю еще как, но я найду выход. И, батюшка, помолитесь за рабу Божью Полину и матушку мою Наталью Лукиничну, пусть Господь заступится за них, ежели я не смогу…

— Хорошо, сын мой, помолюсь, — кротко ответил священник, — коли ты не будешь о смерти более помышлять — ни для себя, ни для кого еще. Господь сам знает, кого когда призвать. Ступай же.

Придя к себе, я долго расхаживал по комнате, будучи не в силах усидеть на одном месте, затем бросился к столу и, быстро, разбрызгивая чернила, написал на чистом листе:

«Милостивая государыня Полина Матвеевна!

Так уж получилось, что ежели читаете Вы это письмо, обещание свое по известному вам делу могу и не выполнить, ибо завтра мне предстоит стреляться с нашим общим знакомым Августом фон Мерком. Я один всему виной, а потому твердо знаю, что стрелять в него не стану. Пусть судьба решит, буду я жить дальше или нет, но если и буду, то вряд ли мы еще когда свидимся, ибо Государь строг к зачинщикам. Одно хочу, чтобы Вы знали: благословен тот день, когда я узнал Вас, ибо не было для меня муки большей, но и счастья большего, чем просто смотреть на Вас и быть рядом с Вами.

P.S. Касательно нашего дела — откройтесь во всем Матвею Ильичу, уверен, он найдет способ избавить Вас от страданий, причиняемых Вам Д.

Искренне любивший Вас,

лейб-гвардии Преображенского полка

подпоручик Павел Толмачев».

Вручив письмо денщику, я строго-настрого приказал ему доставить его по известному адресу лично в руки княжны Кашиной только в том случае, коли со мною что-нибудь случится, и, успокоившись, улегся на диван, ожидая секундантов от барона. Как на грех, никто не шел, и я, незаметно для себя, задремал, еще раз переживая во сне события прошедшего дня. Ах, ежели б можно было все вернуть!

2

Подпрыгивая на ухабах в двуколке, запряженной парою пегих лошадок, мы с поручиком Сельяниновым подъехали к условленному давеча месту нашей дуэли. На коленях поручика лежал ящик с пистолетами Лепажа, сам же он, вопросительно поглядывая на меня, изредка вздыхал, очевидно тяготясь навязанной ему ролью секунданта. Можно было его понять: наказание неминуемо ждало и его, хотя что значит грядущее по сравнению с понятиями офицерской чести, братства и тем романтическим флером, который неизбежно тянется за всеми дуэлянтами и благодаря которому можно прослыть лихим задирою и искушенным бретером, не говорю уж о падких на подобного рода мужчин дамах! Увы, так уж повелось — наглый и грубый усач-повеса с неизменной дюжиной шампанского всегда более значителен для женских глаз, нежели простой скромный офицер, весь послужной список которого сводится к нескольким словам: «служил… — вышел в отставку… — умер».

— Что, Павлуша, неспокойно? — участливо спросил Сельянинов, выведя меня из полусонного состояния, в котором я пребывал с шести утра, когда он заехал за мною. — А может, замиритесь еще?

— Может быть, — отвечал я, не желая засорять, возможно, последнее свое утро словесною шелухой ненужных сейчас разговоров. — Однако, я смотрю, мы первые!

— Еще пять минут, — открыв золоченые часы, зевнул поручик. — Зная пунктуальность фон Мерка и Тыртова, думаю, сейчас подъедут.